Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге

— А кто эта девушка? — Сорокин кивнул, в сторону стапеля. — Вон там, в синей шапочке…

— Валя, из конструкторского…

— Смотрите, начинается!..

Гул сотен людей мгновенно стих. Только с соседнего стапеля в звенящей тишине мерно плыло шипение электросварки.

Женщина размахнулась, в воздухе сверкнуло — и бутылка шампанского, брызнув осколками, разбилась о форштевень лодки. Тишину разорвала медь оркестра.

— Ур-ра-а-а!..

Все закричали сразу, перебивая друг друга, размахивая флажками, бросая в воздух шапки и кепки.

— Строят корабль рабочие, ходят на нем моряки, а в путь провожает женщина, — задумчиво произнес конструктор.

Гигантская субмарина, разорвав ленточку, заскользила к воде. Удар — тысячи брызг взметнулись в небо, и вот она уже качается на маслянистой воде.

Если бы сейчас Сорокина спросили, что в мире самое красивое, он ответил бы: эта лодка.

Стремительные обводы корпуса. Рубка, чем-то напоминающая гигантски увеличенную деталь самолета. Опытный глаз моряка сразу угадывал мощь, скрытую за стальной обшивкой этой махины, и отличные мореходные качества будущей пленительницы океанов…

— Я вспомнил сейчас «щуки». — Сорокин тронул его за рукав — Тогда они нам казались верхом совершенства и боевой мощи. А что теперь «щука» по сравнению вот с этим…

— Да, я не завидую тем, из-за кого командир нашей «малютки» должен был бы нажать на кнопки пуска атомных…

— А как она поведет себя во льдах?

— Вместе будем маяться, Анатолий Иванович… Вместе, дорогой… Или ты думаешь, что я сейчас отправлюсь на курорт в Сочи?

— Что вы!..

— По расчетам должна отлично себя вести. А на практике… Что же — поживем увидим. Мой учитель всегда мне советовал: «Не знаю, как насчет цыплят, которых считают по осени, а в нашем деле лучше утонуть самому, чем допустить малейшую возможность, чтобы когда-нибудь из-за твоей ошибки утонул хоть один подводник…» Пойдем поздравим команду. Они больше всего переживали. Ждали нашу посудину. Разве это моряк — без корабля! Засиделись ребята. В море рвутся…

А над советским подводным атомоходом, нареченным «Ленинский комсомол», взвился флаг.

Он рвался на флагштоке трепетно, словно ему тесно было в этой бухте среди кораблей, которые рядом с ним казались уже вчерашним днем флота…

Время стирает подробности, и историки через десятилетие-два находят в документах лишь главное, общую схему событий.

Тимофеев взглянул на часы и точно засек время. Это произошло в девятнадцать часов пятьдесят пять минут по московскому времени. Над первым советским подводным атомоходом взвился Флаг Советского Военно-Морского Флота. Флаг был особенный — шелковый. Врученный лично главкомом.

Командир увидел, как первые мгновения торжественной приподнятости вдруг сменились некоторой растерянностью. Лица у людей «гасли»: исчезали улыбки, тухли глаза. Кое у кого всю разноликую гамму чувств, пронесшуюся по лицам, затеняла досада.

Понять подводников было нетрудно: минут этих ждали годами. Вся история предшествующего лодке флота замыкалась на них, и они же, эти минуты, были рубежом, за которым для флота начинался новый отсчет времени. И разве не обидно — мгновениям этого долгожданного торжества суждено продлиться всего… пять минут. Да, да — пять минут: в двадцать часов, согласно уставу, флаг было положено спустить. Заход солнца механически влек за собой раз и навсегда строго установленный церемониал спуска боевого флага, если корабль не находился в плавании.

— Как быть, товарищ главком? — сам вид командира был безнадежно-удрученным.

— Что же, в конце концов, уставы создают люди. И не все в уставе можно предугадать. Бывают же, наконец, исключительные ситуации. — Казалось, главком убеждает самого себя. — Хорошо! — Повернулся он к командиру.. Разрешаю спустить флаг на час позже установленного времени…

А краснозвездное шелковое полотнище с серпом и молотом плыло на ветру, и люди, не отрывающие глаз от него, с благодарностью думали о том, что единственное в истории флота столь удивительное попирание буквы освященных столетиями морских законов уже само по себе в эти считанные мгновения стало одной из ярчайших страниц истории флота российского.

Рюрик Тимофеев, командир электромеханической части, был севастопольцем.

«Мне даже смешно вас слушать, — сказал о нем корреспонденту одессит Миша Коваль. — Любит ли он море? Кто в Одессе и Севастополе не любит море?..»

В кругу друзей Рюрика Тимофеева молчаливо предполагалось: «севастополец» — как характеристика человеку. Не менее важная, чем послужной список. Для тех, кто по возрасту еще ничего не успел сделать, — это как обязательство: что бы с тобой ни стряслось, бросить тень на имя «Севастополь» — предательство.

Севастопольские мальчишки, друзья Рюрика, как и он сам, были на «ты» с историей. Они не говорили «пойдем на площадь». Такое звучало иначе: «Пойдем к Нахимову». Бронзовый Павел Степанович, казалось им, придирчиво оглядывает каждого: «А ну-ка посмотрим, на что ты годишься, потомок моряков флота российского?»

На неумеющего нырять и плавать, брать шкоты, отличить крейсер от эсминца, кощунственно назвавшего военный корабль пароходом или конец — веревкой в их кругу смотрели как на безнадежного человека.

История навечно прописана на севастопольских улицах. Город — это не просто дым акаций на Матросском бульваре или белые камни Северной бухты. Придя на рассвете к памятнику Затопленным кораблям, Рюрик слушал, как скрипят снасти фрегатов Лазарева и Ушакова. Камни в узких переулочках отзывались ночью эхом. Может быть, это доносился через века гул бронзовых пушек с Малахова кургана. Или голос «Ташкента»? Или еще звенели в воздухе залпы фортов, бьющих по мятежному «Очакову»?

Севастополь соткан из света, гула прибоя, легенд, вчерашней и сегодняшней славы флота. Невесомо парят в зеленой воде прозрачные медузы. Маленькие крабы, воинственно растопырив клешни, выползают на камни у памятника Затопленным кораблям — в самом центре города. Мальчишки тихо провожают глазами низко сидячие крейсеры, чьи силуэты тают на закате за пепельной башней Константиновского равелина. В бездонной черноте неба плывут созвездия, и ринувшаяся к волнам звезда как сигнальная ракета в отчаянном сорок втором.

Сны неприкаянно бродят по улицам, гул прибоя стучится в стены домов. Камни шепчутся в сумерках, человеческой жизни не хватит, чтобы выслушать их рассказ. Город у моря — сам частица моря. Они неотделимы друг от друга, и бронзовые стволы у стен Морского музея не кажутся полуторастолетней архаикой.