Николай Еленевский - Время пастыря

– Напаковали книг несколько мешков и увезли, а ему вина накупили. Там уже столько ходоков лазило, что, может, ничего и не осталось.

– Да не слушай ты ее. Злится. Она на меня все время злится.

– Коля, ну скажи, как на него не обижаться, когда он столько лет деньги тратил на различные книги. Детям конфет не купит, а на книжку потратится. Его ведь сколько раз приглашали на работу в пинский музей. Стеснялся, отказывался, говорит, «ну куда я без образования». И вот…

– Да ладно. Вот Кольке все передам, пусть пишет. А книжку свою Кохановский обещал прислать. Эх, было бы у меня образование…Столько всего на душе, а вот изложить на бумагу не могу. Завидую тем, кто умеет это делать.

– Садись и пиши, – улыбнулся я, – чего проще.

– Не скажи. Мог бы, конечно, выучиться. Да матери пришлось помогать. Потом армия, целина. Туда-сюда за рублем, а время утекло. Давай, я что-нибудь сыграю. Когда на душе погано, играю.

– В последнее время у тебя на душе все чаще погано да погано, – вздохнула Ганна.

– Да, беда-горе, жил человек, искал что-то, а не нашел… – он растянул меха гармоника, но играть не начал, – ты знаешь, не туда моя колея повела, не туда.

Когда я собрался уходить, он поманил меня пальцем в кладовку:

– Это я специально для тебя оставил, – и передал стопку книг, аккуратно обвязанную тонкой бечевой. – Помни Василя. Их сам Тихонович читал, пометки карандашом поставлены. Почитай и ты, поймешь, что он был за человек, какой высокой натуры священник. Такими, брат, нам гордиться да гордиться надо. А веревка крепкая, не волнуйся, бери за нее и неси. Она, если надо, и меня выдержит.

Я взял стопку. Он положил мне на плечо ладонь. Чувствовалось, как подрагивали мелкой дрожью некогда такие крепкие пальцы.

– Если какая зацепка появится, не поленись, сообщи. Мне это очень важно. Он ведь и школу в нашем селе открывал. Кажется в 1865-м или где-то около этого году.

Но зацепки не появилось, и я не смог ему ничего написать.

Жизнь военного журналиста шла в другом ритме, в ином темпе, чем у людей, как мы между собой говорили, гражданских. Шла под рев танков и грохот артиллерии на полигонах, треск автоматных и пулеметных очередей на стрельбищах. Затем провожал из ковровского гарнизона в далекий Афганистан хороших офицеров и прекрасных друзей. Встречал оттуда гробы и нес венки в траурной процессии. Писал о фронтовиках, партизанах. Искал какие-то военные документы, записывал чьи-то воспоминания. И работа в военной газете не оставила ни единого шанса для дальнейшего поиска. Правда, надежда теплилась. Подогревали ее подаренные Василем книги. А они и на самом деле оказались удивительными. Историко-литературные журналы середины XIX столетия. Журналы времени Тихоновича – пастыря лунинской паствы – из его церковной библиотеки.

Получил от матери очередное письмо. Было это в 1981 году. Писала она, как всегда, очень мало. Скупо. И занимала всеми новостями полстранички из тетради, в которой на обратной стороне записывала свои колхозные трудодни. Полстранички и не больше. Имела только начальное образование, которое выходила при Польше. Стеснялась своих, как она говорила, каракуль. Но читала неплохо и письма писала сама. «Как-нибудь разберете, зато не надо никого чужого просить. Что сообщила, то и наше». На этот раз письмо заканчивалось словами: «И еще хочу тебе сказать, что ушел из жизни Василь Гой. Хоронить пришло очень много людей. Оно и понятно. Таких ковалей, как он, уже и не сыщешь».

Я несколько раз перечитывал эти строки, не веря в случившееся. Василь – мужик в расцвете сил, 45 лет за плечами, всего-то ничего, и вдруг…

Оборвалась ниточка, которую считал такой прочной, долговечной…

Еще были годы службы в Германии, затем перевод в Среднюю Азию – Ташкент. Там пахло войной. Ей жили, о ней говорили, ее чувствовали. Со всей пылкостью начал просить командование командировать меня в Афганистан. Но на горизонте уже маячил вывод наших войск, и добавлять себе излишней головной боли из-за какого-то сиюминутного стремления журналиста руководство не стало. Таких «просителей», как я, в Ташкент приезжало немало. И военных, и гражданских. Им почему-то хотелось побывать на этом празднике смерти, увидеть все своими глазами.

– А чего там видеть, – часто говорил мой добрый друг, красивый и энергичный дагестанец, военный врач Максим Магомедов, – пойди в госпиталь, в нем эта война во всей своей красе, слезами захлебнешься.

Ходил. Беседовал. Переживал и писал.

…На родину я вернулся после развала могучей и сильной страны никому не нужным офицером уже не существовавшей армии и такой же страны. Вернулся, по правде говоря, ненужным и родине. Но жизнь понемногу вошла в спокойное русло. Время позволяло осмотреться, определиться, даже отдохнуть от таких передряг, которые раньше и не снились моему поколению. Нам ведь предсказывали благополучие на века. Появилось жилье. Нашлась и работа. Точнее, вернулась прежняя, но уже в ином, гражданском обличии. И город Пинск вписался в жизненную биографию новой, по-своему хорошей, доброй строкой.

Вот на этом фоне и возродилась мысль: какая же была судьба Тихоновича?

Мысль-заноза, которую реализовать после такого геополитического коллапса, оказалось трудно.

Опять поиски, запросы. Дело не сдвигалось с места. Нулевая отметка никак не хотела сдаваться, покоряться. И это расстраивало, даже злило. Злился и на себя, и на какую-то бесперспективность, и на Василя, который так рано ушел из жизни и не оставил мне ничего, кроме надежды. Призрачной надежды. С годами все более блекнувшей, уменьшавшейся в своих размерах, подобно шагреневой коже. Написал несколько статей. Опубликовал их в разных газетах. Надеялся хоть на маленькое эхо. Но эха не было.

Даже в родном селе. Но это изначально. Потом в разговоре с родней обмолвился в бесперспективности своих поисков, на что муж двоюродной сестры Александр произнес:

– Так у тестя какие-то церковные книги есть. Ему после смерти Василя принесла Ганна. Говорит, возьми, а то пропадут.

Дядька Антон относился к той категории нашего рода Дырманов, по материнской линии, которому история была всегда интересна. Так ко мне попала «Книга на записку расхода денежных сумм и капиталов Лунинской Борисоглебской церкви Пинского уезда на 1899–1900 – 1901 годы», прошитая и скрепленная церковной печатью.

Поразил аккуратный, удивительно приятный для глаз почерк. Каждая буковка была узнаваемой и воспринималась с той легкостью, которая поражала. Вчитываясь в книжные строки, сделал свой первый шаг в мир священника Лунинской Борисоглебской церкви:

«В мае выделено на содержание Пинского духовного училища по 2 копейки с каждой души прихожан по норме 1885 года на текущий 1899 год 18 рублей 14 копеек.