Сергей Бабурин - Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ

Может быть, взрослые и обсуждали политику, международную жизнь — детей это не интересовало, и ни на чьей повседневности из нашего окружения не сказывалось.

Боготворили космонавтов и героев войны, уважали старших и, как само собою разумеющееся, с доверием и почтением относились к авторитету руководства. Не имею в виду руководство страны — оно было где-то совсем далеко, — я говорю о лицах, занимавших мало-мальски ответственные посты либо выполнявших ответственную работу. То, что мама после окончания мединститута стала работать врачом в больнице водников, и ее делало уже фигурой ответственной и уважаемой. Отец, работая водителем страшно красивой — ярко красного цвета, огромной — пожарной машины, стал учиться заочно в пединституте, стремясь догнать маму по положению в обществе.

Невозможно себе было представить, чтобы кто-то не помог другому. Начиная с быта — зайти к незнакомому соседу и просто попросить взаимообразно соли или хлеба было обычным делом. А порядок на улицах, даже в ночное время? Как-то уже в университетские годы в Омске, отправив после затянувшейся генеральной репетиции девушек домой на такси — на все имевшиеся у нас карманные деньги, — мы, парни, разошлись пешком. А мне надо было идти через весь ночной город — из городка Нефтяников, через центр и ж.-д. вокзал — на нашу южную окраину, называвшуюся в народе «Порт-Артур». И, как назло, никаких попутных машин! Дошел к шести утра, ни минуты не беспокоясь о возможных неприятных встречах. И это притом, что наши кварталы считались районом дурным, где слишком многие селились после возвращения из мест лишения свободы. Поворачивая в то утро на родную ул. Пугачева, со смущением и расстройством увидел ждущую меня у калитки маму.

Работая после второго курса летом в студенческом стройотряде, а на пятом курсе и проверяя работу студенческих отрядов всего университета, я не знал заботы в перемещениях «автостопом» по области — попутный транспорт был всегда под рукой. И не знал случая, чтобы за подвоз пассажира даже на дальнее расстояние водитель потребовал бы деньги. Мы рассчитывались с водителями байками о жизни.

Да, стол в доме был не так богат, как нынешние застолья из глянцевых журналов, но питались сытно. Может быть, и потому, что основное выращивали на своем участке: морковь и свеклу, картофель, разную зелень. А ягоды! Особенно собранные в лесах малина и смородина, а на болотах — клюква и брусника. В наших сенях зимой всегда стояла большая бочка с засыпанной на сухую брусникой, оставалось зачерпнуть ковшом — и нести в дом для приготовления блюда или просто радостного поедания.

И в старом сибирском городе Тара, где я вырос, и даже на окраине миллионного Омска родители, пользуясь жизнью на окраине, держали корову, кроликов, свиней, а часто и кур. Отец очень любил парное молоко, я же с детства предпочитал молоко холодное. Но мясо, когда заканчивали свои запасы, везли от родни из Знаменского или закупали на рынке. Конечно, Омская область была в Союзе на особом счету — она, мало того, что имела мощный нефтеперерабатывающий завод, нефтехимию, авиационную, космическую и оборонную промышленность, легкую и пищевую промышленность, так еще и кормила не только себя, но и полтора десятка регионов СССР. В 1990 году, когда Омск перестал быть закрытым городом, свежее мясо на рынке стоило 3 руб. 50 коп. Да, минимальная зарплата тогда была 60 руб., а стипендия студента 40 руб., но на эти деньги, пусть не шикуя, можно было прожить месяц. И мясо на рынке было!

Так вот, у нас в доме всегда, сколько себя помню, были своего производства молоко, сметана, творог, а с приобретением сепаратора — и масло.

Уже в мою бытность деканом юридического факультета ОмГУ я как-то на неделю остался с младшим братом Игорем «на хозяйстве» — родители уехали в Семипалатинск навестить бабушку. Разделение обязанностей было простым: брат утром выгонял корову за окраину, в общее стадо, а вечером встречал, на мне же лежала и утренняя, и вечерняя дойка.

Приноровились, за первые дни отладили «технику» взаимодействия. В один из дней произошел сбой. Затянулось заседание Ученого совета университета, в котором я по должности участвовал. Судорожно поглядывая на часы, я, наконец, не выдержал:

— Уважаемый председатель, прошу меня отпустить: у меня вечерняя дойка.

Члены Совета дружно засмеялись. Но мне было не до смеха! Лишь принеся на другое утро три литра парного молока, я убедил своих университетских друзей в том, что не устроил розыгрыша.

Конечно, воспоминания зависят не только от эпохи, но и от твоего собственного возраста. Семипалатинск, где я родился, когда родители были там на учебе, — это яркое солнце и пронизывающие насквозь ветры, это безмятежность детства и первые краски радостей и огорчений. Тара, куда мы вернулись на родину отца, — это годы становления, это школьные учителя и одноклассники, это трепетное, еще детское вступление в пионеры и, уже осмысленное — в комсомол. Это сенокосы с отцом, когда тебя готова загрызть туча взлетающих прямо из-под косы комаров, это самостоятельные выпасы коровы-кормилицы, когда на нее, а попутно и на тебя наседают несносные оводы, а ты мечтаешь о порывах свежего ветра.

Кто сегодня вспомнит о тимуровцах? А ведь мы действительно, получив от взрослых идею, уже сами, учась в 4–5-м классах школы, проверив окрестные дома, взяв на учет всех одиноких стариков, добровольно помогали им по двору, ходили на колонку по воду, складывали поленницы дров, а то и топили в домах печи. Что вы хотите — Тара была все еще преимущественно двухэтажным деревянным городком. А какие были дома! Возраст многих, судя по бревнам, исчислялся не одним столетием.

Но главное все же — люди. Именно на тимуровских поручениях мы сработались с Володей Пироговым, став потом искренними настоящими друзьями, для которых и годы — лишь досадная помеха в общении.

Мне крупно повезло — я встретил в годы своего становления очень много людей большого сердца и доброй мудрости, у которых учился не только знаниям, но прежде всего образу жизни, отношению к миру и к другому человеку.

При той советской власти, которую застал я, социальной коррозией стало последствие идеологического монополизма — лакировка действительности. Но в борьбе с социальной коррозией и фальшью, со скрывавшимися за ними недостатками само общество и возжаждало Перестройки. Антикоммунизм и антисоветизм же во все времена строился на амальгаме (преднамеренном смешении) правды и лжи. Когда в 90-е от людей, вступивших в КПСС в эпоху Брежнева, стали требовать покаяния за злодеяния большевиков 20–30-х гг. — это был сюрреализм!