Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Я все-таки жалею, что написал, потому что кое-что в контексте обговаривается, иногда прямо рефреном с другим звучанием. Но написанного пером и пр…. А вот о чем я не жалею, но и не горжусь особенно, – так это что закружился и докружился до нынешнего своего местожительства: такой уж листочек своего времени, круга, житейских побуждений. Жалею только, что действительно в этом кружении упустил многие ценности, но и наоборот было бы, поди, тоже не без потерь. Еще и то, что в этом кружении как-то не хватало иногда места для подлинной сердечности или хотя бы для удержания старых привязанностей. И тут ты совершенно, совершенно прав, когда говоришь о Валерии Агр<���иколянском>. Система прямого и косвенного мучительства столь разветвлена, что может уловить и самых стойких и проницательных. Как будто бы человек приуготавливает себя для западни, для всегдаготовности к правильным словам и даже поступкам. А потом как снежный ком наращивается неправильное понимание, преувеличения и все прочее – любого погребет. Я и сам грешен был склонностью к конечным выводам, и мечтаю, чтобы жизнь меня, дурака, хотя бы сейчас научила радоваться в каждом человеке всему, что есть в нем хорошего, – и хватит.

Журнальчики пока не идут что-то. Напиши, что вышло из первых номеров и что есть. А книжечки мои портятся понемногу из-за невозможности их как следует быть хранить, и сердечко из-за этого тоже ноет, а отказаться от них здесь – совсем крышка.

Ежели я тебя, отец семейства своего, опечалил малость – извини великодушно. Я его нежно обнимаю и целую, семейство твое, и тебя купно. Хорошо бы хоть глазком взглянуть на тебя – но бог весть.

Живи и пиши.

Твой Илья.

24.1.71

Дорогая Галя!

Нынче понедельник, и я получил от тебя несколько писем. Спасибо тебе, друг мой, за неизменную заботу и хлопоты – без них мне было бы много хуже. Только мне хочется тебе еще и еще раз сказать (надеюсь окончательно): ты абсолютно не вправе казниться; больше того, ни ты, ни кто другой не вправе были меня удерживать от чего-то – я поступал, находясь в здравом уме и памяти. От самого главного – от вынужденности трудного общежития – ты меня освободить никак не можешь, а все остальное ты сильно преувеличиваешь. Поэтому теперь уже слезно прошу тебя перестать хлопотать на мой счет ‹…›

Легче было бы, если бы имелись серьезные бытовые возможности. Для того чтобы написать сейчас свою длинную графоманскую штуку, я пошел на некоторые изменения в своем режиме жизни ‹…›

Очень меня удручает, что книги портятся. Из-за полного отсутствия места мешок с книгами валяется на сыром полу, выглядит как мешок старьевщика, обложки и страницы намокают. А отказаться от новых книг – это поставить на себе крест ‹…›

Я не музыковед, и мне трудно что-то сказать, но Вагнера я люблю. Как раз «Полет Валькирий». То, что фашисты не любили Гейне или Мендельсона (не только потому, что они евреи), конечно, много говорит об этих людях, но вряд ли порочит Гете, Бетховена или того же Вагнера пристрастие к нему названной нелюди: любой диктаторский режим одним лакейским искусством своего времени пробавляться не может и охотно ищет фундаментальную опору в прошлом. Благо, ни Гете, ни Вагнер защитить себя не могли; живые, как правило, защищали: противопоставляли себя Гитлеру, – что все-таки ставит, при всех взысках самой немецкой совести – очень высоко немецкую интеллигенцию, много выше «народа» (случай до боли знакомый; у англичан и французов таких «ножниц» нет; между прочим, есть и аналогия в древности: восточная интеллигенция, пророки особенно). Я чувствую, что говорю вещи, и без меня понятные, но я действительно так думаю ‹…›

9.2.71

Дорогой Юлик!

‹…› «Литературку» со статьей Юткевича я читал и фамилию Ю. Михайлова [101]встретил – как же, как же. Само интервью, признаться, мне не понравилось: серьезным тоном, с каким маэстро говорил о пустяковых, на мой взгляд, находках – о трансформации Бояна, например. Да и вообще пьеса-то не очень сильная. Раньше я думал иначе, но все меняется – хотя Маяковского я по-прежнему почитаю. Я еще понимаю, что интервью – интервью, а творческий процесс захватывает, не может не захватывать, и там каждая мелочь радует. Только все-таки на кой придавать им вселенские масштабы? Все это, разумеется, не имеет ни малейшего отношения к твоим песням. Я очень рад, что ты при деле, да еще столь любимом, – и дай тебе бог вдохновения и удачи. А песенка о пожарных, она (в музыкальном отношении) имитирует «Дубинушку» или не совсем?

Вот ты пишешь: «Контакты сберегаются внутри, а снаружи не проявляются». А черт его знает. Когда какие-то большие куски жизни или переживаний проживаются на стороне, по-моему, неизбежен некоторый разрывчик, паузы при встречах, во всяком случае. Советовать я тебе ничего не смею и не умею; мне просто хотелось бы, чтобы побольше людей из прошлого сохранились в нашей орбите. Это тоже возрастное: новые знакомства мне в последнее время казались вынужденными и недостоверными. Правда, и то сказать, само последнее время несколько специфическое.

В связи с окончанием своего стихового запойчика, приступил со скрипом к «сурьезному» чтению. Из журналов пришел только один – зато серьезнее некуда: «Вопросы философии». Некоторые статьи оказались мне не по зубам (ну что я могу понять, скажем, в философском обосновании химических вопросов?), а остальные – пустоватой социологической, политической и пр. информацией. Прочитал еще последний том «Опытов», а сейчас довольно легко и с интересом засел за статьи Т. Манна ‹…›

Пиши мне, Юлик, почаще и без особого щадения. Крепко целую тебя и всю твою семью на всех трех улицах.

Твой Илья.

9.2.71

Мой дорогой Гера! («Мон шер ами!»)

Сегодня получил твое письмо от 21 января. Как видишь, оно не летело на крыльях, хотя марки и предназначали это, но пришло – вот и хорошо.

Рассказывать о поэме я не стану пока: она (вчерне, по крайней мере) закончена; по-моему, даже придирчивый самый взгляд не отыщет в ней признаков ст. 190-1 [102], и я, когда соберусь, пришлю вам всем хотя бы отрывки.

«Память» А. Жигулина у меня есть; в печати мне попадались его и другие, послеколымские, стихи. Я с тобой совершенно согласен в оценке, но все здесь имеет достаточно убедительное для меня объяснение: очень трудно переключаться от темы сугубо своей к общелитературным, «вечным». Это многим не удавалось – помнишь, когда Александр Исаевич попробовал, получился остренький, но не бог весть какой рассказ о том, как обманули студентов техникума (он был напечатан в «Новом мире»). И Варлааму Шаламову это переключение трудно дается. А ведь не говоря о первом, и Шаламов много одареннее и глубже Жигулина.