Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Ваш Илья.

19.2.71

‹…› Зима, по календарю, идет к концу, и была она по здешним условиям мягкая. Очень морозных дней было немного, да и те аборигены считают пустяковыми. Осталась еще одна зимушка, остальное не в счет, остальное – только ожидание без особых, мне кажется, тягот.

В прошлом письме я тебе писал о новых соображениях по поводу предстоящего свидания, обязательно напиши, получила ли ты его, это уж очень важно – важнее некуда ‹…›

Ты мне не пишешь, получила ли ты, и – еще важнее – Алешка мои деньрожденные поздравления. Я пишу, что Алешка, потому что Алешка должен как-то издали чувствовать, что мне памятна дата его явления в мир. Очень мне приятно, что он провел этот день в кругу сверстников. То, что ты недооценивала порой, – умение с детства, не теряя себя, жить среди людей – качество жизненно нужное. Мне оно в течение 21 месяца, по-моему, очень до сих пор помогало, и при этом я не ловлю себя все-таки на воспоминаниях о каких-нибудь принципиальных компромиссах, тем паче – серьезной неискренности. Накопилось ли у Алеши достаточное множество собственных книг? Если да, то надо думать о фундаментальном книжном угле (со временем стенке) для него. По мере его возрастания часть книг (классика в первую очередь) сможет перейти в его владение. Мне как-то мечтается, чтобы он заразился моим азартом тратиться на книги, ловил их. Только внушать это бесполезно, хорошо, если это будет органично ‹…›

23.2.71

Дорогая Алинька, поздравляю тебя с теплым семейным праздником сухопутных сил и военно-морского флота. А себя – с приходом двух твоих писем.

Мне очень тепло от описаний тезоименитства моего сына. Мне как-то всегда хотелось, чтобы ему было весело и раскованно в кругу своих достопочтенных сверстников. В твоем описании он (внешне) какой-то мне незнакомый. Но письма у него сейчас стали интересными, я чувствую духовную близость, а иногда мне хочется снять почтительно шляпу. То Блока процитирует, то, знаешь ли, порассуждает о картине неизвестного мне художника Рождественского – ужас как быстро растут люди. Представляю себе, как далеко ушел Марат. Подожду немного – и начну набрасывать тезисы предстоящей беседы с ним ‹…›

О «Короле Лире» начитан и, конечно же, хочется посмотреть. Гамлет, по-моему, был все-таки больше фильмом Смоктуновского, нежели Козинцева, а здесь, судя по прессе, совсем не так. Я в своей жизни не видел даже, а слышал одного-единственного Лира, и то на еврейском языке, в котором, каюсь, но силен не многим более, чем в древнегреческом. Ну, и по слышанной пластинке, и по описаниям Михоэлс стал для меня эталоном Лира. А здесь видишь как! Говорят, там очень интересен шут, и вообще: не один Ярвет, а все прибалты играют прекрасно. Особенно, я читал, актер, который играет в «Мертвом сезоне». А очень ли заметно, что в кино говорит не сам Ярвет?

Бог с тобой, Алинька, что ты такое пишешь?! Почему это тебе нужно было бы отказаться от защиты? Я понимаю, когда такая проблема возникает у нашего брата: тут бывает, что ты должен разоблачить почитаемого тобой Кафку, и все представляется как испытание собственной щепетильности и чистоплотности. Но я не представляю, почему и как в твоей сугубо практической и очень благородной сфере могут возникнуть подобные нравственные сомнения. Чем же это плохо – почитать специалистов, подытожить собственную работу, ну и попутно, между прочим, несколько улучшить прозаическую сторону своего бытия? Кстати, в твоем отпуске я усматриваю практические выгоды и для себя: будешь мне писать почаще (это раз!) и я одолею свою фтизиатрически-педиатрическую дремучесть (это два!) ‹…›

В последнее время хлынула на меня пресса, прочел я несколько журналов этого года – без особо острых впечатлений пока. Сегодня пришел «Новый мир» № 1, но я его, вопреки своим привычкам, еще даже и не просмотрел. Так что поговорим о нем в следующем письме, которое, надеюсь, не отложится на долгое время. Крепко целую тебя и твоих домашних

Илья.

24.2.71

Здравствуй, Юлик!

Получил сегодня два твоих письма. Помимо всего прочего, в них первые по-настоящему успокоительные сведения об Автозаводе [107], что меня согрело, и очень.

Я рад, что твои творческие дела более или менее благополучны. Тебе вряд ли стоит прислушиваться к снобистским голосам извне, да и к своему собственному тоже. Песни ж для тебя не ремесло, отнюдь, – часть твоей творческой стихии, и еще, я уверен, когда наладится окончательно материальная сторона жизни и можно будет в этом жанре делать только до конца интересное самому себе, пойдут вещи и помасштабнее (размером и формой), покраеугольнее.

Глава, о которой у нас зашла речь, волнует меня прежде всего тем, что она слабая, слишком прямая и риторичная. Я ее скорее всего выброшу, композиционно здесь ничего не пострадает. В отличие от еще пары глав, переделать которые у меня пока нет мозговой силы, а выбросить нельзя, – потому что они повод для последующего, дорогого еще мне пока, разговора. Вся беда в том, что противоречивую этическую проблему в упомянутой главе (проблема, для чего жить: для актуального – переход его в сиюминутность, суетность, по-моему, неотвратим – или «для вечного») никак нельзя решать односложно и прямолинейно. А не так – кишка оказалась тонка.

Рад, что Ирка оправилась, и очень жалко, что ее пока не хватает на письма (я действительно жалею именно об этом, а не высказываю претензии). Геологическую экспедицию я все-таки никак не могу ей советовать: там требуются физические усилия, а она, мне кажется, сейчас не имеет никакого права на усталость. А филонить по знакомству – это, наверно, для более забронированной совестливости. Так что кругом трудно, и я не устану занудно повторять, что все усилия надо направлять на получение возможности закончить учебу. Мне еще так представляется, что сейчас, в новом качестве, Ирише это будет просто-напросто и приятно: труд, в котором даже в самом плохом варианте что-нибудь да извлечешь. Я вспоминаю, что в дни сессии я с удивлением открыл, что даже в истории педагогики есть нечто такое, что следует вполне душевно принять к сведению. Ну, что именно, – сейчас, конечно, безнадежно позабыто.

О каких-то перспективах с «Недорослем» мне писала Майя (жена Федорова и дочь Рошаля; напоминаю, потому что ты, может, зовешь ее поофициальнее). Дай-то бог. В твоем письме прочувствовыется много взыска к себе, в чем-то, я убежден, совершенно напрасного. По этому поводу я тебе открою секретик: я вчера отослал письмо твоей сестре. Секрет, разумеется, не в этом, а в том, что мне пришлось волноваться в этом письме из-за совершенно нелепых ее этических треволнений: как честный человек, она, видишь ли, должна была бы не писать диссертацию. Уму непостижимая ересь! Отнесись к этому все-таки как к секрету: передавать содержание своих писем Алинька меня не уполномочила, но, помимо прочего, я хотел бы, чтобы в серьезный период ее жизни родственники знали о такой глупой червоточине и были бы в соответствии с этим по возможности бдительны. Как будто бы можно сомневаться в праве работать по призванию – ересь и только.