Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

О многом надо было бы поговорить, но разве все впихнешь в одно письмо? Пиши чаще, как и обещал. Крепко тебя целую и низко кланяюсь всем твоим домочадцам

Илья.

P.S. Какие ты там связки порвал? Мне об этом написал Гера, а ты ни слова. Сильно ли ты мучился в этой связи?

Илья.

24.2.71

Дорогой Гера!

Ты в конце своего припоздавшего письма выражаешь надежду, что «оно (т. е. письмо) позабавит меня». Так оно бы, может быть, и было бы, если бы ты не сообщал довольно печальные вещи. У меня ведь все-таки, при всем моем скептическом отталкивании от модного ореола вашего брата-физика, укоренилось прочно убеждение, что уж лысенковские ситуации вам просто не по профилю работы, ни к чему.

Ты ничего не сообщаешь, чем это практически может для тебя обернуться [108]. Достаточная ли панацея твоя докторская степень, твои научные труды и премии? Есть ли на всякий случай организации с близким научным профилем? Эгоистически говоря, твои друзья не были бы огорчены, если б это вдруг обернулось работой в Москве, но я вполне отдаю себе отчет в том, что это может не совпадать с твоими творческими и житейскими пристрастиями ‹…›

Сейчас более или менее стала поступать подписка, и я закопался в журналах, оставив более серьезное чтение для паузы. Так вот почувствовал необходимость даже с риском потерянного времени вникнуть в сегодняшние дела нашей литературной планеты: как она там без меня, вертится ли?

Среди нового (и не очень нового) журнального чтения мелькают имена притчей во языцех: все тех же Евтушенко и Вознесенского. По-моему, им сейчас самая пора дать читающей России время для отдыха от своих имен – так убого, как я понимаю, они раньше не писали. Дело вот в чем, по-моему: художник (настоящий) обязан стремиться написать лучше, чем в прошлый раз, доказать, что у него, кроме набитой руки, есть еще НЕЧТО за душой (совсем иная статья, получится ли, тут уж никто не виноват, если нет и даже если какое-то время автор не чувствует поражения). А Евтушенко в «Литературной России» и Вознесенский в «Юности» (в конце прошлого года) просто откровенно не стыдятся перепевать самих себя, высасывать из пальца значительные благоглупости. У Евтушенко, например, такое четверостишие (надо полагать, с «подтекстом»): женщина должна быть доброй; вот как она почувствует, что она добра, значит, она стала женщиной. Чем это принципиально отличается от позиции Кобзева – бог весть.

Я пишу, а сам боюсь: не продиктована ли хоть отчасти моя филиппика обыкновенным чувством конкуренции. Думаю, что нет: я все-таки давно уже дел в русской словесности привык не принимать близко к сердцу. Парадоксальное впечатление, но мне кажется, что в наши дни, у нас, ветер востока довлеет. Среди того, за чем мне удается следить, проза Айтматова, стихи Кулиева и Гамзатова – людей, работающих постоянно, представляются мне едва ли не самым значительным.

Среди политических событий я совершенно недоуменно выделяю действия Меира Кахане. Я действительно считаю такие счеты к скрипачам или хору вещью суетной и непонятной, даже беспринципной. Независимо от политических пристрастий, просто не могу ухватиться за логическую ниточку в таких поступках. Мне кажется, что они действуют в полном противоречии с национальными традициями мудрости и достоинства. Впрочем, не исключено, что я чего-нибудь не понимаю.

Надеюсь, что у тебя будут условия работать с полным душевным спокойствием.

Обнимаю тебя. Илья.

26.2.71

Леночка!

Хорошо, что хоть с опозданием, но письмо мое докатилось до твоего Коньково. Возможно, в промежутке между этими двумя письмами ты получила еще одно – я тебе написал недавно. Правда, особой ценности оно не имеет – куцее такое письмишко. Я сейчас завел для интереса реестрик, могу уточнить, что это письмо отослал тебе двенадцатого февраля.

О моей «мудрости благородного свойства», друг Горацио, – все-таки порой не достает врожденной олимпийскости. А надо бы – не век же жить по адресу: Кемерово-28. Труд я свой закончил, но, по всей видимости, придется хранить его в голове – непрочное, по нынешнему моему времени, сооруженьице ‹…›

Ты пока что первый человек, так – гм… сдержанно говорящий о фильме Козинцева. Я получил восторженные письма об этом фильме; может, у людей, которые писали мне об этом, не было твоего ревнивого пристрастия к Шекспиру? Я сам не большой поклонник парадоксальных интерпретаций классики. Р. Роллан неистово приводил франсовский пример: Синяя Борода – однолюб; примеры можно и умножить: Дон Кихот – плут, мистификатор и Санчо-сифилитик у Светлова, Дон Жуан – импотент у М. Фриша и пр. Но ведь нет и никакой монополии даже, скажем, у Михоэлса на последнее слово этой интерпретации. О переводах я тебе ничего не скажу: во-первых, не читал Кронеберга, а главное, не знаю языка. Шекспир поэтому никак не отделен у меня от Пастернака (сонеты – от Маршака), я его по ним полюбил (кажется, я очень традиционен, но для меня под первыми номерами вечного чтения он, «Дон Кихот», Достоевский, сейчас еще и Т. Манн).

Нечто подобное я ощущал когда-то, переходя к переводу того же пастернаковского «Фауста» от переводов Соколовского, Холодковского. Потом переубедился, да и переубеждаться-то было нечего: почитай сейчас перевод Холодковского – и подивишься обыкновенному стихотворному убожеству ‹…›

Всего тебе и вам – твоим домашним – хорошего.

Твой Илья.

3.3.71

Дорогая Галка!

Получил от тебя сразу два письма. Это уже стало традицией – очень хорошей; остается пожелать, чтобы она проявляла себя попериодичнее.

А кем это, Галка, сказано: «Не позволяй душе лениться»? Именно д у ш е – на все остальное хватает времени и забот как-то. И то сказать – на всякое душевное движение хватает литературоведов в штатском; надо бы не замечать, но как не замечать – сил нет.

Что это ты так засокрушалась о возрасте? Вместе старимся, и хорошо бы дотянуть, подруга, это «вместе» до благородной преклонности в летах ‹…› И ты уж, по законам старой дружбы, будь себе турком сколько тебе заблагорассудится: жалуйся то есть.

Между прочим, какая-то еще одна телепатическая примета: приведенные тобой пушкинские строки «И с отвращением читая жизнь мою…» у меня торчат в качестве эпиграфа к одной из глав. Это потому, что тема-то неизменно моя, если ты помнишь. А тема моя – потому что и не очень складно и не очень чисто, – вот главное, – жил и поживал. Неизбывная цепочка, черт бы ее драл ‹…›

В журнале «Юность» куча стихов наших институтцев: Тани Кузовлевой, Юры Ряшенцева, Иосифа Тюкавина – и все почему-то вахнюковского [109]измерения. Интересно, что когда знаешь, что за душой у людей больше мыслей, чувств и культуры, – за поэзию еще больнее. Впрочем, может, здесь и уместно: «Излечись сам»? Не мне судить – судить вам всем, моим близким, – но когда же?