Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

У Лени за время нашей разлуки выработался уму непостижимый (во всяком случае моему уму непостижимый) олимпизм. Так просто сообщить: «Вернулся Красин…» Я ведь совершенно ничего об этом пока не знаю. Как он и что он? Спрашиваю, т. к. по себе понимаю, что он сейчас не скоро соберется на письмо.

Аллочка, умница моя. Отправь ребенка в длительное заграничное путешествие. На воды или просаживать деньги на рулетке в Монте-Карло. Так хочется видеть тебя свободной! Она, конечно, скажет, что тебя-то, положим, не так воспитывали. Напомни ей: да, но зато в наше время были розги.

Крепко вас целую. Книжки можно доставать и без суперобложки. Может, это облегчит способ их изыскания?

Вечно ваш Илья.

9.10.71

Мой дорогой Георгий Борисович!

Написал до этого листика ответы на много писем, пришедших с опозданием, и не то что утомился, но чувствую, что начинаю повторяться. Но этого – повторений – мне мудрено избежать: главное все-таки в моей жизни – что́ успел прочесть, и что́ успел переварить душевно, так сказать, ну и поделиться незамедлительно. Как же тут без повторений? ‹…›

Мне грустно порой, что гуманитарная мысль как-то вытеснилась со страниц «Нового мира»: критический и публицистический отделы там сейчас на редкость неинтересные. Вот, например, в последнем номере напечатано начало очерка об Америке. Автор его – очень хороший, по-моему, писатель Григорий Бакланов, и очерк, наверно, вполне правдивый – но как же все-таки нашим писателям не хватает стыдливости что ли, чувства неловкости: нехорошо все-таки писать в том именно тоне, который требуется обстоятельствами. О том, что Америка неблагополучна, что ее проблемы – внешние и внутренние – имеют едва ли не вселенские масштабы, – догадаться нетрудно, но куда почетнее и трогательнее, когда об этом вопиет американец ‹…›

И вместе с тем повсюду, точнее, с многих мест, – признаки глубокого и высокообразованного гуманитарного мышления. Мне нравится, что к очень многим, устойчивым, казалось, представлениям в последние годы не прибавляются просто информации, а даются новые исходные, неожиданные точки зрения. Если даже все и вернется на круги своя (такое вполне вероятно), все равно останется след уже не готового, а выстраданного, а выспоренного представления. Об этом я думал, прочтя недавно ст. Баткина в «Вопр. л-ры». Журнала под рукой сейчас нет, но ст. посвящена итал. ренессансу, и мне она открыла многое. Во всяком случае, я перестал во многом метаться от представлений о «человечности» к «жестокости» аморализма упомянутой эпохи ‹…›

Надо бы о многом поговорить, но до другого раза. Крепко целую Вас и Ваших домочадцев.

Ваш Илья.

9.10.71

Дорогой Юлик!

Получил твое письмо не очень-то быстро: только на этой неделе, хотя ты и отослал его аж 24-го. По неистребимой и дурной традиции, опять накопил чертову дюжину писем к субботе и воскресенью; сегодня-завтра непременно отвечу, но обстоятельности опять же никак не получится.

Сегодня, в некотором роде, мой день Ангела [155]. Погодка стоит расчудесная, хотя сводки обещали наоборот к этим дням. Ну, да я на них не в претензии за это.

О Вите [156]узнал в очень краткой и сногсшибательной информации – от Зиманов. Потом уже написали еще кое-кто и еще кое-кто, но твоя информация куда толковей и подробней, за что я тебе очень благодарен. А еще больше, куда больше, я благодарен обстоятельствам, которые, вот видишь, бывают и такими радостными. Надеюсь получить от него письмо, как только он придет в себя, подлечится. При встрече передай ему, пожалуйста, что я очень рад, нежно его приветствую и желаю всех и всяких благ. Пожеланий поберечь себя (в определенном смысле), наверно, передавать не стоит: уж он-то в большей степени, чем многие, сохранял разумность и трезвость.

Что же касается, Юлик, повторения варианта Гены Алтуняна [157], то это совершенно исключено. У нас на поселения и вообще отпускают редко, а таких грешников, как мы с Генкой, и вообще никуда – разве что чудом. Возможно, в нем и в таком его статусе нуждаются, так как он талантливый технарь. Я тебе объясню кратко, если угодно, что это такое – поселение. Люди ходят без конвоя, получают зарплату на руки (почти всю), но к определенному часу возвращаются в общежитие, где есть начальствующий состав. Если к ним приезжают родные, они могут селиться отдельно. Преимущество такого рода послабления – в случае возврата, срок пребывания на поселении засчитывается (на «химии» не засчитывается). Так что Гене очень и очень повезло. Ну, а мне не очень, только все когда-нибудь будет позади, стало быть, если верить классикам, «будет мило».

Ты очень уж мало пишешь о Ирке. Может, ты и прав: когда-нибудь она это сможет сделать и сама. Я неизменно пребываю в этом пожелании – хорошего душевного самочувствия твоей жены и моего друга.

О себе что ж? Очень туго со временем, буквально занят от подъема до отбоя. Пишу, как видишь (письма, не что-нибудь еще), оптом – прямо впору писать под копирку, читаю урывками, но все-таки в конце концов оказывается, что и то прочел, и это прочел. Через некоторое время оказывается, что и то забыл, и это забыл – сказывается недостаточная углубленность. Надо бы как-нибудь потолковать нам с тобой о том о сем, но я не знаю, до каких книг или статей у тебя дошли руки и что тебя задело. Передай от меня привет всем, кто не пишет: Пете, Вале, Ирке. Пишущим сам передам.

Целую тебя. Илья.

9.10.71

Леночка!

‹…› Я тебе писал в предыдущем письме о словесной перепалке с Марком по поводу статьи в «Вопросах литературы». Прочитала ли ты эту статью Аверинцева? В последнем из пришедших ко мне «Новых миров» есть статья Баткина об итальянском Ренессансе. Она очень многое мне прояснила – то есть дала некоторые исходные, дотоле неведомые. Хорошее сейчас гуманитарное время – во всяком случае, для академической части неестественных наук (неестественных! Каково? Нечаянный ляп). Из беллетристики меня тронула последняя повесть Ю. Трифонова. Я, кажется, малость оброс сентиментальностью – меня очень трогают в последние годы именно такие, судебные, книги. Опять получился нелукавый ляп: судебные – в смысле о судьбах.

Много поучительных фактов я почерпнул в книге Стернина о художественной жизни России в конце XIX – нач. ХХ века. Там не картины разбираются, а взаимоотношения. Любопытно очень читать о том, как ругался Стасов, какие развеселые ярлычки вешали на Врубеля; там руководители передвижников в один голос говорили даже, что серовская «Девушка, освещенная солнцем» – «сифилис в выставочном зале». Суждения порой очень тонки, главное, что все истоки «измов» пересматриваются; не могу судить о точности анализа передвижничества, академизма, «мир искусства» и т. д. – но он именно тот, о котором еще недавно бы сказали: смелый. Я же говорю, хорошее гуманитарное время – тем более, что и тема еще не столь академичная ‹…›