Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Писал ли я тебе, что прочел по твоей рекомендации роман Д. Вейса «Возвышенное и далекое»? Книга не сильная, и судьба не самая неблагополучная – известны случаи куда трагичнее, – но все это забирает. Возникает даже кощунственная мысль, что художникам без этого нельзя, благополучие и творчество – «две вещи несовместные». Помнишь, об этом писал Лермонтов – «Я жить хочу, хочу печали Любви и счастию назло…». Но все же это он по юности лет; это было бы невыносимо – думать, что все наши наслаждения оплачиваются обязательно ценой трагедий.

А армянские стихи, присланные тобой, меня что-то не пробрали. Затолстокожел? Я совсем не знаю опер Р. Штрауса; симфонические пластинки у меня есть, по-моему, мне нравилось, но я их не помню.

Братец твой жаловался на «Недоросль», как же, как же. А чего жаловаться, пьеса скучная, ребята молодые. Здесь удача может быть как раз – как открытие, так я думаю. Главное, что хорошо поют, еще главнее – что просто поют, вот что.

Как твоя наука? И помирись – вернее, разберись как-нибудь с Герой – он человек редкой цельности и естественности.

Целую тебя.

Илья.

2.11.71

Дорогой мой Юра!

Всякий литературный спор (спор – не мука!) отдает богословским (Богословским! Никитой – если еще и каламбурчики запускать). Мне кажется, переиначивая давнего Юлика, Слуцкие что хочут, то и могут, – а у каждого из нас есть свой отбор, которым мы что-то за что-то прощаем; Слуцкий для кого-нибудь вправе быть к такому отбору причисленным. Я понимаю твою горечь по поводу поэзии и поэтов – Непоэзии, неПоэтов, громко говоря; но этого же всегда хватало. И путали понятие патриотизма с понятием Вашего превосходительства (между прочим: я это щедринское мо вспомнил в «Совете Нечестивых»), ведь и Щедрин не наш современник. Ведают или не ведают люди, которых ТВ недобро вспомнил, что они творят, – но они все равно творят себе хуже. Я с нашим временем связываю гуманистические надежды – значит, и поэтические. Появился вкус, по крайней мере; по себе сужу; а вкус – это уже ого-го! И настоятельная потребность простоты (в меру понимания каждого, разумеется), и правды, простоты и правды! – а это уже трижды ого-го!

Думаю, что Анна Андреевна права и неправа. Права, потому что сюжетные (уточним: беллетристические, для пересказа) стихи – это не стихи, а неправда. Потому что у Самойлова сюжет – это мираж, метафора. Представь себе: встретились однажды Пушкин с Пестелем (а за окошком Анна пела), ну они о том-то говорили, а сами о том-то думали, а потом распрощались. Это ж не Самойлов – значит, это и не был сюжет. Как и случившееся в России с маленьким цензором тоже. А вот про Нюрку из «Братской крепости» можно сколько угодно рассказывать – пожалуйста, хоть со слезой, если угодно. Правильно я говорю? Немудро, но правильно, верно? Обиходно – но так мне кажется.

И еще «доброе, старое время». Там, кроме приставов и зуботычин (а это существенно – по чести говорю!), и пошлости хватало – в самом неожиданном месте. Ведь уживались в одном творчестве «Шестое чувство» и «Жираф». «Изысканный жираф!» – это что-то отталкивающее, гомосексуальное, в некотором роде, тоже, если угодно, притворство, литературный маскарад вместо личности.

Вот у Пушкина не было вранья никогда – поэтому было и что-то плохое, неловкое, досадное – но уж не пошлое, никогда.

Так вот: писал я тебе, писал – и ничего не написал. В следующий раз, только ты мне представь возможность ответить.

Целую тебя и кланяюсь твоему семейству.

Илья.

7.11.71

Юлик!

Контора пишет, а дела так себе, как я понимаю. Хотя, чего уж, понимаю я мало что; только и понимаю, что многим из наших все поднаваливает и поднаваливает жизненных покоев. Сокрушенное и почти безнадежное понимание.

Тебе приходилось почти четверть века назад читать в коротких штанишках и белой рубашке стихи к 30-летию Революции? Мне приходилось. А сейчас, – сегодня 54-я годовщина, через несколько часов предстоят подъем и день отдыха и веселья. Ну и правильно все, надо было отдыхать и веселиться в свое время.

Как это понимать, что иллюзии – зеленые? Надеюсь, что иллюзии – не змеи? А Париж – это Париж, – Лувр, Елисейские Поля и все такое. Приятно, что туда ездят, оттуда ездят, даже если и предстоит остаться при зеленых иллюзиях. Мне-то что: зима-весна, я больше о тех, кто в Черняховске [162].

Бог с ними, с Иркиными письмами. Была бы она здорова и благополучна. Поцелуй ее от меня крепко и подбери всякие нежные слова. Только, уж пожалуйста, без корейских ироний чтоб. И да не покинет тебя бодрость и радость жизни. Только писал тебе, поэтому наскоро тебя целую. Жду твоих писем.

Илья.

А может так быть: проводы были, а с поездкой передумалось? Чего только не придумаешь в маниловских уголках «уединенного размышления». Шиш, но от чистого сердца!

Еще раз целую тебя. Илья.

7.11.71

Дорогой Сережа!

Большое спасибо за письмо, за желание поделиться со мной своими заботами и мыслями. Оно мне очень драгоценно, это желание, поверь мне, и прибавляет вкуса к размышлению – к жизни, значит (украл у Декарта: «когтиста»… и пр.).

Я отлично, по-моему, понимаю твое состояние. Самое интересное занятие отвлекает от интересных житейских впечатлений, а самое интересное житейское впечатление – от занятий: вечная и трудноразрешимая антиномия.

Я рад, что тебе бывает просто весело со своими ровесниками, и рад, что у тебя впереди – интересные курсовые темы. Трудно начать, а там уж неизбежно появится азарт и чувство открытия (хотя бы и для самого себя) – в этом я уверен ‹…›

Сейчас у меня в голове скорее воспоминания о впечатлениях, чем сами впечатления. Я не большой поклонник юмора Рабле, Гашека и пр. (извини за иерархически малосопоставимые ряды – я говорю о принципе юмора только), и в книге меня, конечно, многое раздражало. Но пафос ее все же был понятен: так горько было убедиться, что во все времена истовые кантонисты успешно заменяли специалистов (это по вездесущему Щедрину), портили последним жизнь; особенно омерзительно было встретиться с неистребимым племенем правоверных прозелитов, выкрестов, умельцев в доносе. Из чувства злорадства, из неприязни к этой породе я вполне прощал автору швейковский стиль аргументаций. Повторяю, я передаю только воспоминание о впечатлении – а тебе, наверно, предстоит многое угадать: всю диалектику добра и зла реформации, а может, и швабский дух полемики, истинно арийский дух движения и (истинно?) лютеровскую расправу с чертом или то, что пишет Герцен о выдающихся немцах в Лондоне.

О себе писать, как всегда, трудно. Сейчас канун праздника; спать не хочется, читаю, а сейчас вот пишу. В массе компромиссных, а потому зачастую невозможных взаимоотношениях, бывают минуты теплоты и сердечности. Они случайные, увы, и эфемерные. Но их-то надо только и постараться сберечь: может, они и есть позолота, которая не сотрется (вопреки грустной сказке).