Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Ну, а пока я желаю тебе успешных завершений и новых начал в труде. Кланяйся твоей Гале, которая совсем уж позабыла меня, и пиши.

Обнимаю. Илья.

31.1.72

Майн либер фрейнд-референт [172]!

Что бы тебе не специализироваться на разоблачениях Хичкока и Кристи; был бы с деньгой и черт знает с чем еще – разве что без особой совести и с постепенным обрастанием газетным косноязычием ‹…›

Начал перечитывать переданного тобой Стефана Цвейга, и что-то меня в «Марии Стюарт» раздражает. Пожалуй, это что-то – слишком (даже для меня) гуманитарная симпатия к страстным натурам (вопреки заявленному объективизму проступающая). Но я вряд ли имею право утверждаться в своем раздражении – до конца книги еще далеко. Ослабел я маленько, брат, поверишь, дошел до того, что пару ночей назад взял подшивку прошлогодних «Огоньков» и стал решать кроссворд за кроссвордом. Такой маразматический стих. Минут 15 назад перестал вспоминать, как называлась река под Ачинском, где мы отдыхали. Так и не вспомнил. Вот такие жалобы турка я и изливаю на твою голову; мелочь, но как-то не бодрит.

По поводу воздействия материалов «Штерна» на массы. Есть, по-моему, положительная сторона в том, что массам это все до лампочки. Ну, есть еще губернские служащие, которые кое-что читали и не преминут посмаковать; но между нами, мужчинами, – хрен с ними, губернскими служащими. Жалко, что человека мучают и колют, вот что главное. Возможно, что в не читанном мною романе есть антиинтеллигентский (антисамгинский – обычно говорят) пафос. Задним умом я это чувствую и в первом его романе. Наверно, святое русско-писательское проповедническое чувство неизбежно ведет к упрощению и к изощренной форме юродства – к почвенничеству. Но это все другая опера. А Библию надо осмыслить стихами, то есть мне продолжать осмыслять, и получше, поумнее прежнего. Но это тоже из цикла «Суждены… порывы».

Позвони, пожалуйста, Гале и скажи, что мне дали свидание на 27-е, но пусть она, если сможет, приедет 26-го днем. Это я на всякий случай, если вдруг мое письмо затеряется.

Обнимаю тебя и прошу не сердиться на общую невеселость.

Илья.

23.1.72

Дорогой Леня!

Поздравляю тебя с пятидесятилетием ЦДТ!

Дорогая Аллочка! Поздравляю тебя с пятидесятилетием ЦДЛ!

Дорогая Белла Исааковна!

Поздравляю Вас с пятидесятилетием ЦДСА!

Письмо ваше шло по параболе, точнее, ответить вы собрались не очень быстро. Много с той поры утекло воды. Теплая зима сменилась холодной весной. Человек пятнадцать написали мне о выходе в жизнь «Андрея Рублева», человек – не счесть – прислали мне примерно такую открытку:

Елка,

снег,

С Новым годом!

Получил я и письмо от Лейкина, но ответить пока не собрался. Я вообще – к большому моему сожалению – физически не смог пока ответить на все поздравления. Поэтому не вредно, наверно, будет опубликовать такое объявление:

Разрешите через Ваш милый

и гостеприимный дом передать

сердечную благодарность всем

поздравившим меня с Новым годом!

Надеюсь, что больше этого не

придется делать,

надеюсь на скорую встречу.

Объявление получилось кривовато. Это, как объясняет мой друг Миня, потому, что у меня нет бумаги «по арифметике» (т. е. в клетку).

Чрезвычайно хочется вас всех увидеть, познакомиться с Анькой, узнать у нее, похож ли я на свою фотографию. Кажется (судя по Аллочкиному письму), придется поступать на курсы кваканья, пенья и пляски и пр. Не беда, выучусь, я способный.

Ожидает меня первый номер «Иностр. л-ры». Завтра утром воскресенье, вот я и почитаю. На этой неделе перечитал «По ком звонит колокол» – впечатление прежнее: самой подлинной литературы. До этого прочел Селимовича и Вулфа. Вы читали ли? Очень хотелось бы прочесть Фицджеральда «Ночь нежна», Мориака (без Дос Пассоса хотя бы, но мыслимое ли дело их достать?

Желаю и вам, и всем вокруг вас здоровья и бодрости. Спасибо, что не забываете, но не забывайте, пожалуйста, почаще, как говорил Немирович-Данченко.

Целую вас, жду еще 3–4 писем, а там – черт побери!

Ваш Илья

31.1.72

Дорогая Галя!

Надеюсь, что это письмо придет ко второму февралю. Поздравляю тебя с днем рождения, желаю, чтобы будущая жизнь была у тебя счастливой и устроенной. Пожелание малость эгоистичное: касается и меня, но мы ведь, по пословице, одна сатана.

В качестве именинного подарка сообщаю тебе, что нам дали личное свидание на 27 февраля. Это было очень трудно: большая часть занята теми, кто должен был по графику идти в декабре, как вдруг грянул карантин. Постарайся приехать 26-го днем, вдруг кто-нибудь да не приедет и нам дадут еще день ‹…›

Ладно, недолго уже, Видно уже даже окончание зимы, ну еще два месяца. До января все было хорошо, а в январе были денечки даже с 40 градусами – небывалые для меня. Переношу их сноснее, чем думал раньше. Оденься, когда поедешь, на всякий случай потеплее.

Целую тебя. Илья

7.2.72

Леночка!

Когда это письмо отойдет, мне останется по календарю сотня дней. Срок вполне наполеоновский; чувствую я себя, признаться, тоже паршиво – как Бонапарт перед Ватерлоо. Какой-то винтик в организме сдал маленько: частенько похварываю и чувствую некоторый упадок. Перемелется с первым солнцем, надо думать.

Ты, Лена, не обращай никакого внимания на «специфику нашей переписки». Это у меня специфика: прочтенное, по существу, и есть единственное событие. Когда читается скудно (как сейчас) – значит, и события скудные; когда совсем не читается – соответственно нет и событий. А ты пиши обо всем, что составляет интересы твоей жизни, никакого внимания на «специфику» не обращая.

Свой ли у тебя Фицджеральд? Ко мне должна к 27-му подъехать Галя, так, может, ты расстанешься с «дамским романом» на три месяца?

Перечел (дочел) в состоянии серьезного недомогания эссе С. Цвейга о Фуше. Это трогает (то есть не трогает в обычном смысле слова, – затрагивает интересы, дает пищу уму досужему) значительно в большей степени, чем напечатанная в том же томе романтическая история Марии Стюарт. Но вообще-то в книгах Цвейга – в стиле, манере судить и, современно говоря, в точке отсчета – чувствуется век (прошлый) и не современный человек: поиск страсти.

Из современного прочитанного запомнилась хлесткая статья Чудаковой о языке наших прозаиков в первом номере «Нового мира». Приметлива, и еще чувствуется тоска по человеческой манере видеть, чувствовать и излагать. Поверишь ли, я как-то слушал краем уха известные стихи Исаковского «Враги сожгли родную хату». Вот – рифмами я объелся, и Исаковский уже никогда не станет поэтом, близким хотя бы в какую-то минуту, – а вот почувствовал какую-то достоверность и правомерность простоты хотя бы и в ретроспективе. Ну вот, письмо опять получилось специфичным. Ну да ладно уж, что я могу поделать.