Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Я спутал Талейрана с Тамерланом…
В недоброй тьме, встревожен, зол и хмур,
Я причитал навзрыд и бесталанно:
«Кто крив?
Кто хром?
И кто из них – Тимур?»
Все стало вскоре просто несусветной
Игрой словес («Кто страж-дущий? Кто страж
Души?»),
Решетчатый витраж
Угадывался. Длилась безрассветность,
Как долгий срок.
(Дотошных пустяков,
Себяжалений умысел и домысл:
Как невозможность памяти и дома,
Необратимость шуток и стихов;
Как безнадежный храп в нощи, ножей
В тиши бездарность и зловещесть;
Как дрязг и краж вседневность и как вечность
Немилостивых зим и сторожей;
А чуть точней – как малоумный лепет
И как нестрашный театральный гром, –
Как показное мужество в нелепом –
Трагедия-с: «Забыть! Кто крив! Кто хром!»
По-моему, от малахольных слез,
От вздохов лицедейских прометеев
Спасает обещание затеять
Жизнь, как живется: с шуткой, но всерьез.

Легко сказать! Но жалкие слова
Одни и были с разумом и четки!)
На должном месте витражи решетки
Мерцали – и болела голова.

«Кто – хан? Кто – хром?»
Ни малости не спасший,
Я всматривался, сбит и сокрушен,
Как в резко замолчавший телефон –
В тень витражей на тихих лицах спящих.
…………
…Мне не сыскать неторопливых слов
Про все, что стало темой «дальше – позже»:
Здесь витражи ожили в зримой коже
Потешных, невозможных полуснов;

Здесь, в этом полусне, как полоса
Спектральная, как карнавальный остров,
Расцвел бесцветный оттиск полусна.
Сударыня! –
дитя!
старушка!
ослик!
Вся пращурная мудрость черепах,
Вся камнеглазость ящерок и змеек,
Вся праздничность сандалий, тюбетеек,
Косиц, косичек, седел и рубах…
(А ну как вдруг немилые черты,
но явные – проступят непреклонно?!)
…все нищие арыки и цветы
Внушали полуслышно (полусонно):
«Не самый ль раз, решась на благосклонность,
Сподобиться житейской простоты?
Не самый ли? Не время ли? Не кстати ль
Вглядеться в чудо – в этот хрупкий сплав:
Вот ишачок – как сфинкс средь жухлых трав!
Вот шаловливость резвого дитяти!»

И в этот самый миг, когда сама трава
Открыла мне заветное решенье, –
Как не ожить! – на головокруженье
И менторство я предъявил права.

Сударыня! Такой веселый сон!
Врачующие травы и слова
С ума сойти как праздничны и ярки!
Дитя и ослик. Чистой жизни соль.
Обетованной тишины подарки…

Сударыня! Такой – веселый! – сон.
Не говорите ж: «Сон – лишь сон – черед
За сим обмолвок и проступков,
В душе копанье и копанье в трубке
И утрешний несвежий анекдот». –

Мне кажется, что сон был суть: я – жил.
А если мне тотчас не написалось,
То это малость: недостало малость
Сиюминутной ясности души.

Куда там – не до сути и не до правд: горю!
Но жизнь благодарю за сопричастность судьбам;
За то, что в новый вздор я втянут, бедный, духом
И слушаю вполуха надрывный разговор;
Что здесь, в картуше драк и счетов, и бесчестий
Я устоял от жестов и сочиненья драм;
Что в мельтешне, лютей напраслин и поветрий,
Ни разу не поверил в возможность нелюдей…
Сударыня! Но строгость и память чистых лет
Я призван одолеть. Как мой прапращур – бога.
Не вздумайте, мой друг, что вместе с сменой кожи
В ревнители убожеств я записался вдруг –
Я лишь сумел воздать как факту и обету,
Что в грязь былых аскетов я втянут: в благодать.
Я различил черты лишь читанного ране:
Сомнительность сиянья тщеславной чистоты.
И мне открылось в грубой проверке на Содом
Кто – кто: кто – крив, кто – хром, кто в мире –
кривдолюбы…

– «Мне кажется, вам самый раз пора,
Провозглашая истины простые,
Поведать нам: наместники Петра –
Хранители святынь, но не святые.