Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

Где будет та же присказка и сказка
Скудельных душ и притомленных дружб,
И та же жизнь, – с азартом и с опаской –
С надрывом: та же вдавленность в картуш?

Но ты отмечен свыше: ты помечен
Обязанностью к действиям вотще…
Какой же ветер кружит нас и мечет
И гонит нас – и некогда душе?..

Какое столетье? Неужто н е н а ш е уже?
Две тыщи такой-то – а мы не приметили это…
Мне, правда, до тое, н е н а ш е г о, дела
ни малости нету,
Совсем не об том я – о том, что и ты постарел,
Беранже.
Хоть так же смешлив и умен и все так же сродни
Аруэту

Все т о ж е? Все т а к ж е? Но вправду ли
честь высока
Нимало не ста́реть?.. (И где наши мудрость да
посох –
Все ветхость да трудная светскость.) Минувшего
н а ш е г о послух.
Как мог я не знать, что не вечна ж тоска, ни строка
Ушедшего в нети! Все т о ж е? Все т а к ж е?
Все т а к.
Ну как бы не так! В непостижности новых,
ненашенских, буден
Заста́рело дело, и нас забрала немота,
И верить нелепо: что в не́мочи мы не оску́дим.
Оску́дим. Конечно ж: нас время словило на том
(А знали ведь, знали ж, что преданность наша
без прока!)
Что мы предавались г л а в о ю, стихом и
к р е с т о м
Не очень и н а ш е й, но про́житой нами эпохе.
И вся очевидность высоких печалей, и свар,
И гордых гражданств, и намерений, честных и
чистых
(Так нам объясняли: король – Валуа́, а Валуев –
министр),
Заста́рели нынче – и надобен песням словарь.
Словарь. Словосклеп. Но воздержимся как-то
от слез.
Загублены вирши, но мы-то – живые, не с ними.
Мой друг Беранже, мы не станем жалеть наших
славных пиэс:
Забудутся песни – останется доброе имя.
Все – утешение.

Сударыня! Я вспомнил в мелкий час
Себяжалений и привязок к быту,
Что мучили меня в те дни обиды
Да язвы обгорелого плеча –
И только-то.
Но ежели средь дел
Я вспомню вновь крикливый южный город,
Как сызмальства, мне горько сдавит горло
Недобрый смех не злых – отнюдь – людей –
И только.
Только давность детских дел
Так не по мне: в те годы, не по росту,
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость и х сердец.
Смешной, как в сквере духовой оркестр,
Большой и старомодный, как мазурка,
Мой город был сердечен и в мазуте.
Я б счастлив был, когда б не первый крест.

Я не умею подобрать ключи,
Чтобы открыться п р о с т о, без судейства
Про город зноя, лоз и алычи
И очень копперфильдовского детства.

Как рассказать о родичах моих
За давностью без трепета и п р о с т о:
Что были не по детству, не по росту
Мне вздохи их и сокрушенность их;

Что горше и язвительнее жала
Был для меня их обреченный жест,
Парад их скорбных, слышных миру жалоб,
И непосильность их великих жертв.

Несносно и старательно, без празднеств,
Меня в Н и ч т о сводила воркотня.
О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!

И если я в двусмысленный тот миг
Не закоснел в упрямстве и угрюмстве,
От ангельской угодливости грума
Я уберегся если, – горстка книг
Да дружества, которыми помечен,
Спасли меня от хмурой хитрецы.
А город был в мазуте и сердечен,
И обещали добрые концы
Зачитанные, ветхие романы,
Упрямо указующие цель.

И это было верным, необманным –
Напоминаньем: помни о конце
Хорошем. Об одном о нем. И слушай,
Как жизнь обетованна и п р о с т а.
И верь в невечность скучного перста!
И верь в покой и счастье добродушья!

И как я ни насмешничал, коря
Себя потом за сказку, – но нетленной
Она одна осталась, а изменой
Концам хорошим стала жизнь моя:

Мы полюбили варварство, мой друг.
Мы только тем и жили – упованьем
На проповедь сменившее камланье
И музы подменивший волапюк.

С ехидцей поддержавшие канон,
Нам полюбились шаткие подпорки:
Гражданственные рифмы-оговорки
И башней взгроможденный террикон.

(Тщедушный пастырь выморочных муз!
Когда твое непрочное строенье
Взметнет к чертогам свой надменный груз, –
Ты, сея лжу, воззиждешь оскуденье
Среди развала каменных пустынь!)

Но я спешу куда-то все – а ране
Я жил, мой друг, в слезах и обещаньях,
Надежных, справедливых и – п р о с т ы х.
Какой волшбою было мне дано
С упорством непреложным очевидца
Уверовать, что Англии столица
И прадедов местечко – все одно:
Что, как ни различайте чад, – в чаду
Тщеславия, в торгашеском удушье
Нелепец – Нестяжатель – Добродушец
Зажег свечу в ночи́ надменных душ.

И потому грядущее растрат
Душевности сулило мне не просто
Никчемного утрату первородства –
Но Словаря. Но кровного родства.

И потому, когда добра и зла
Разграничений видеть перестала
Душа моя – не детство оставляло
Меня, – но человечность обошла.

Входите ж в адский карнавальный круг,
Где пляшет козлоного и немудро
Петрушечник в одеждах демиурга!
Мы полюбили варварство, мой друг!

Пляши и блей, божественный козел!
Здесь, в святотатстве лубочного глума,
Мы – пленники, и нет высокоумья,
Чтоб оживить озябнувший глагол.

Зачем – для старомодных утешений
Коснеющих упрямцев и тупцов? –
Оскомины кислицы праотцов:
Слова досужих жалоб и смятений.
Гляди ж, как вхруст, за годом Новый год,
Сминает жадно площадная челюсть!
Пляши и блей, божественная нелюдь!
Исхода нет. И к черту ли – исход?
В такие вот – присяжности – года
Один и спас: петрушечное зелье
И в исступленье бесноватых зрелищ
Низкопоклонство просто ль угадать?
………..

Но что потом мы скажем, обретя
Потемки первобытные и пустошь?
Что был обряд? И не было искусства?
Что мы молились идолам, дитя?

Начаток кривды и неправоты
В надменности душевной: в убежденье,
Что ты дошел до смысла и черты
Сокрытого, что ты проник до корня
Познания, до азбуки пыльцы.
Вот, за чертой заблудшие слепцы, –
И ты им – поводырь, креститель, кормщик.

Разбитости начаток и крушенья
В назойливом, непрошенном крещенье –
Начаток зла.
И я не поручусь,
Что я не знал заране: будет груз
Обрыдлостей, издерган и отринут,
Я брошусь к благодетельным отрывкам
Из писем к вам – и горько усмехнусь:
Такая – непригляднейшая – стать:
Искать всему конечные ответы,
Сполна от их никчемности отведать
И вновь кого-то в чем-то наставлять…
Мне плохо, что, далекий и в узде,
Я не сумею вам открыть воочью
В такой ночи́ – такое чувство но́чи
Кромешной: это чувство нелюдей.