Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)

И лучше безрассветность, чем предел
Грядущего, при свете дня, бездушья:
Чем грязный и бесстыдный, как частушка,
Бездарный, как блатная песня, день.

И все что я: надежды и слова, –
Своей нехитрой мерой замеряя,
День не уйдет, пока не замарает
Стихи и сны, и даже письма к вам.

Что делать мне? Ночами теребя
Плаксивый словник заунывных песен,
Придумать худосочное «Из бездны»,
Украдкою любуясь на себя?
Или свою придумать мерку: «Ад
Не по грехам», – без вкуса и без меры
Твердить: «Сие – стигмат исконной веры».
Подумайте! – парашка – и стигмат.
Что делать мне? Какая даль иль близь
В каком краю предстанут мне защитой?
Так нету сил! (И где мой утешитель?)
Так худо мне! (И чем же мне спастись?)
Так нету сил!
…И, стало быть, пора
Искать в ночи́ не но́чи злобы – лица
Родные, и бессловно приклониться
К товарищам по перьям и пирам.
Я б навсегда укрылся, если б смог
(Как в старину сказали бы: под сенью),
в такую малость, в сущности, – в письмо
От друга, – кроме – в чем мое спасенье?
Там, под пятой воинственных систем,
В проверке человечности и мужеств,
Вы – человеки, сколько вас ни мучай:
Вы дружества не предали. Ничем.

Я не судья вам – мне б один удел:
Строжайшей и пристрастнейшей охраной
Вас удержать от ссор и перебранок! –
Да вот беда: далек я и в узде…

Когда вы притомитесь от борьбы,
Какие ждут вас пропасти и сшибки?
Но дай мне бог – грехами и в ошибке,
И чем угодно – сходным с вами быть.

Да минет вас замшелый бережок
Приюта плоти сытой и несытой!
Пускай звучит по-эллински: элита!
Пускай элита круг свой сбережет!

Когда-нибудь при яркой вспышке дня
Грядущее мое осветит кредо:
Я в человеках тож: я вас не предал.
Ничем.
Друзья, молитесь за меня!

Давным-давно, послушник честный книг,
Я книжное ж слепил стихотворенье
Про пышное узорное цветенье
Цветов морозных – про уход их в Nichts
Без увяданья.

Не мне судить вас (что уж мы цветы
Морозные взлюбили?) – за способность
Не замечать лукаво низкопробность
Под машкерадной маской красоты:
Чем жить, когда бы не притворство книг
В столпов сверженье и столпотворенье –
Когда бы не узорное цветенье
Цветов морозных, не уход их в Nichts
Без увяданья…

Поэты слепы и в потерях
Не ведают скорби потерь.
Я думаю так: не Гомера ль
Пленительность в сей слепоте.
Так надобен низким и горьким
Эпохам, живущим на слом,
Лишь росчерк огня, а не зоркость
Для трех валтасаровых слов.

От древле вселенских потемков,
От бранной и льстивой тщеты
Один и пребудет – и только –
Взыскующий иск слепоты.
Как совести – ночь одиночеств,
Как памяти честной – засов, –
Томленье без рифм и вне строчек
Любому из огненных слов.

Одни и пребывшие в мире
Останки пиров и побед –
Слова те незрячи, как лира,
Слепы, как причастность судьбе.

И знаете, друг мой, – обидишь
Неважно кого-то иль нет, –
Но коль ты ревниво всевидящ:
Всесведущ, – то ты – не поэт.

Ты вдруг ощутишь, что утерян
Бесславно язык праотцов:
Притупленных перьев затеи,
Попытки натруженных слов
Легки и пусты – безъязыцы,
Тревожно и зыбко кружа,
Споткнутся о скучные лица:
Бесстрастные лица чужан.

И что им в слезах, горевые
Уроки исчезнувших дней
Соседки моей, Ниневии?!
(«И кто зарыдает по ней?»)

Наверно, надежно порочат
Любую из трепетных тем
Представшие в немоте
Смешные потуги пророчеств!

………

Тогда-то и будет разгадан,
До срока припрятанный в стих,
От детства, от первого шага,
Мой страх оказаться в смешных…

Т о г д а казалось: долгие года
Не выветрить из памяти тоскливой
Урочный час в Совете Нечестивых:
Шаманский срам Шемякина суда.
Тогда казалось: должно уберечь,
Как юношам из очерков – мозоли,
Победный знак еврея и масона:
Последнюю, возвышенную речь.

Сударыня! – суда!.. в суде!.. судом!.. –
Мы все о нем – но пред лицом Содома,
В который каждый втянут, – пред судом мы
Куда тяжеле.
Я стою на том,
Что испытанье пагубой и порчей,
Проверка униженьем и стыдом
Не для моей отнюдь тщедушной почвы.
Вот почему кружением не впрок
Отмечен каждый божий миг кануна;
Вот почему все оказалось втуне:
Любой – былой и небылой – порок
Обозначал разрыв с собой и слома
Конечность, и сегодня этот слом
Подвиг меня на истинное слово,
Последнее – и пусть оно не ново! –
Виновен в чем-то – виноват во всем.

Уловленный недоброй хмурой тьмой,
Я и впотьмах сыскал, как видно, тропку,
И все, что ныне, оказалось робкой
И малой (не в грехи) епитимьей.

Сударыня! – такой веселый сон!
Приснится же такое человеку!
Но сон – лишь сон: в мечтах святой, как Мекка,
Ты созидаешь в яви Вавилон.

Какие лес и дача? – Не взыщите:
Какая благость? – Скверна и Содом!
И нету сил! (И где мой утешитель?)
И худо мне! (И чем утешит он?)

Утешусь ль тем, что с л о ж е н человек?
Что много в нем намешано от века?
Что мы, – когда Аврелий! и Сенека!
Когда поэт! Философ! Имярек! –
Вчитайтесь! Нуте-с: это ли не Мекка.

А если это вчуже и не впрок –
Пример велик, но явственно обличье, –
Утешит, может, тоже столь привычный,
Священника спасительный урок?

(Роскошество ревнителей убожеств?
Мздоимство, раболепие святош?
Все правильно, – однако вспомним, кто ж
Низкопоклонник, но хулитель торжищ?)

Откуда что берется в этот час:
Как мы мудры, как мы в сужденьях тонки!
Как тешат притчи нас и побасенки!
Как стыд житейский умиляет нас!

Коль истины удобны и просты!
Подумайте! Так просто до сужденья,
Что вы как раз достойны осужденья,
Коль скоро вы достигли чистоты…

…Я в сомкнутом, я в сдавленном кольце.
Мне остается пробавляться ныне
Запавшей по случайности латынью:
Memento mori. Помни о конце.

Какие сны и травы? – Не взыщите:
Какая благость: лживый, малый сон.
И нету сил! (И где мой утешитель?)
И худо мне! (И чем утешит он?)

Такая непрощенность – эта грязь
И поздний стыд – любая казнь в угоду, –
Предвестница последнего ухода,
Объявшая меня грехобоязнь.