Мария Петровых - Избранное

До Сукенниц в ночном свеченье
Артур и Ронард идут со мною, —
это не так-то просто меж каменных нагромождений
ночью зелено-шальною…
Путь через Краков нас, ей-богу, измучил:

Ночью НАБИВАНЬЕ ЧУЧЕЛ,
ночью ДАМСКИЕ КОРСЕТЫ,
ночью КУРСЫ и ГАЗЕТЫ,
ночью КУАФЕР ИЗВЕСТНЫЙ,
ночью ХОР «ВО СЛАВУ ПЕСНИ!»
ночью в цирке НОМЕР С ЛЬВИЦЕЙ,
ночью ВЕТЧИНА С ГОРЧИЦЕЙ,
ночью СУДОРОГИ ДЖАЗА,
ночью САХАР И КОЛБАСЫ,
ночью ЛУЧШИЕ ТОВАРЫ,
ночью ВИНА И СИГАРЫ,
ночью СТРЕЛКА БЛИЗ КОСТЕЛА,
чтоб заблудшему помочь…
Словом, спутники не из веселых —
вечный ветер, вечная ночь,

К таверне «У негров» пришел я с друзьями.
(Э-эх, за нее готов хоть в огонь!)
И вдруг в пяти шагах перед нами
точь-в-точь как было в той телеграмме:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ
С башни Марьяцкой свет вьюгою крýжит,
а у коня, представьте, нормальные уши.

Грива и хвост у него белоснежны.
Ветер играет фатою нежной —
едет невеста, блестя нарядом,
жених моряк с невестой рядом.
Подлец, когда-то, себе же на горе,
он ей изменил и подался в море,
и там его кит проглотил вскоре.
Потом и она умерла одиноко,
в печали горькой, в тоске жестокой.
И лишь любовь, эта высшая сила,
их после смерти соединила;
и вот на дрожках завороженных
за город едут двое влюбленных —
едут венчаться в костел небогатый.
Как в песенке той — о любви, о разлуке,
соединит их грустные руки
ксендз, точно месяц горбатый.
Буйствует ночь. А юные эти
нежно воркуют, но на рассвете
через ворота в стиле барокко
с лиственным тонким узором —
скроются из глаз безвестной дорогой
in saecula saeculorum [5] Во веки веков ( лат .). :
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

А в извозчичьей таверне
крутят от зари вечерней
вальс «НАКЛЮКАВШИЙСЯ СЛОН»,
и усы над кружкой пенной
нависают — несравненный
запах пива — это он!
Отхлебнув пивца немножко,
возглашает пан Оношко,
на сидящих глядя строго:
— Коль дорогою дорога,
конь конем, гужи гужами,
Висла Вислой, и мы сами,
слава Богу, здесь покуда, —
говорю вам, что повсюду,
в каждом городе окрестном,
знаменитом иль безвестном,
хоть одни, но будут где-то,
будут до скончанья света:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

Мы шептались: «Что же там золотится?
Будем, видно, всю ночь веселиться!»
Дятел с дубом толковал солидно:
«На лугу свершилось чудо, как видно».

В травах шепот пошел в это время.
Ночь явилась со звездами всеми.
Месяц, красный, как повар, и бравый,
крикнул ветру: «Раздуй-ка мне травы!»

Ветер стал на травы дуть послушно.
Хитрый месяц вызнал все, что нужно:
в самых юных камышах июня
гномик спал, рожденный в новолунье.

Всякой твари велел ясный месяц
петь, плясать на лугах перелесиц
в честь того, кто, явясь в мире этом,
золотист и покуда неведом.

Светлячков, летящих в долины,
чествовал ручей, а бор, просияв,
расскрипелся, как буфет старинный,
полон зайцев, полон трав.

Доченька, спи. Ночь приближается мерно,
Полным составом нот тишину дробя.
Если прислушаться, в этой ночи, наверно,
Отыщется что-то и для тебя:

Месяц и удочка, что, забирая правей,
Сворачивает в мирозданье.
И ветер для легких твоих кудрей,
И тень для щеки твоей,
И для сердца — страданье.

Ночь на басовой струне.
Месяц — высоким сопрано
В тучах над скрытыми снегом полями.
Стужа. Зима.
Где там зима,
если поет соловьями!

Темный ветер просквозил дороги.
В тучах месяц заблестел двурогий,
в щели тьмы лесной проник до дна.
Путь во мраке, в лунных бликах чащи.
Трех бубенчиков напев звенящий
повторяет чьи-то имена…

Серебристый заяц пересек проселок.
Серебристый луч на филина упал.
Снег пошел и сразу перестал,
дремлет снег на елках и меж елок.

Это не филин —
месяц двурогий.
Снег, обессилен,
спит на дороге.
Видишь — мерцанье,
блеск на сне.
Едут сани.
Дремлет снег.
Лес да лес,
Блеск да темень,
и яблоком на ладони
время.

Лицо. И глаза, что погаснут с моими. Это
моя рука. Это твоя. И звон бубенцов.
Разлука — тьма. Лицо — светлее света.
Твое лицо.

Твое лицо. Из слез серебряных весь
трехзвучный звон о дальнем, о безутешном.
Твое лицо. Лицо твое здесь, —
сияет солнышком вешним.

Три имени. Звон трехзвучный в тиши мороза.
И вот уже виден дом, ворота, крыльцо.
Ель отряхнула снег на веселые слезы.
Солнышком вешним светит твое лицо.

Месяц обнаружил все дороги —
мрак морозный в голубом огне.
Наши сани окружает стужа.
Время огоньку блестеть в окне.

Едут сани, тень ползет по снегу:
шапка, и оглобли, и супонь.
Снег искрится. Перебор трехзвучный,
как звонарь, вызванивает конь.

Напишу чернилами из сердца,
веткой на снегу пустых полей,
греческим и римским алфавитом
напишу: ты солнышка, светлей.

Лютиками напишу весною,
летом — облаками в вышине.
Как прочтут написанное птицы —
раззвонят в беспечной болтовне,

занесут, быть может, в век иной,
и в сердца иные, и, нежданно,
в чью-то ночь с басовою струной,
в месяц, в месяц — звонкий, как сопрано.

Во мгле дубовой кроны
уселись две вороны,
а воздух весь блистает;

томит ворон дремота,
летать им неохота,
снежком их засыпает.

Ни ручеек привычный,
ни городок фабричный
им не сулят урону;

сидят вороны рядом,
глядят безумным взглядом —
ворона на ворону.

Коль в ноты превратить их —
четыре струнных нити
звучали б над простором,

а так — во славу воронам
в оцепенении сонном
in saecula saeculorum.

Небо в искристых звездах,
голубеющий воздух,
ночь, вихрь — воронам укрытье;

Спи, ручей нежурчащий,
доброй ночи вам, чащи,
вороны, спите!

Блеск росы по травам зеленым
расплескался; спала жара;
небо снизилось задымленным
канделябром из серебра.