Андрей Платонов - «…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы)

Сегодня искал комнату. Нашел одну – 70 р[ублей] со столом. Правда – комната хорошая, но я не имею таких денег и не знаю, что мне делать.

Довольно об этой дряни! Буду участвовать во всех конкурсах [174]. Через неделю или раньше вышлю тебе «Эф[ирный] тр[акт]» – отнеси его, пожалуйста, к Попову [175]. Может быть, спасусь как-нибудь отсюда. Но в Москву больше я не поеду. В Ленинград – возможно [176]. Всего вероятнее, поеду с экспедицией на Алтай или в Забайкалье [177]. Иначе нас задушит нищета. Странно и мучительно пошла наша жизнь. Пять прожитых вместе лет (в декабре было ровно пять лет с того момента в сенях на Нееловской [178], когда ты стала моей женой), пять лет вспоминаются как счастье. Пусть в этом счастье было много темных пятен, но сердцевина его была горяча и чиста.

Я думал тебе послать подарок на Новый год, но ничего не вышло; в командировку пока не пускают.

Но я:

(Это песнь из «Эф[ирного] тракта» – она относится, по существу, к тебе.) [179].

Ужасный холод, почти нельзя писать. Но что случилось с тобой? Отчего ты молчишь? Или ты уже забываешь меня? Или другие интересы тебя отвлекают?

Как бывает страшно, когда не знаешь, когда увидишь тебя и Тотку. А я сейчас не знаю этого.

Пиши мне только на губзу.

Я, возможно, скоро перееду с этой квартиры, как только подыщу себе комнату. Здесь жить нельзя. Тогда я сообщу тебе свой новый домашний адрес.

Можешь ли ты сообщить мне какую-нибудь надежду? Или мне нечего надеяться?

Наверно, правда, что ты, как все люди, любишь что-то другое, но только не несчастье другого, хотя бы и близкого.

Видишь, не знаю, чем тебя обрадовать и что пообещать. Если примут «Эф[ирный] тракт» и напечатают фантастику книжкой у Молотова, тогда в апреле ты поедешь на курорт [180].

Ничего не могу сказать тебе хорошего. Ты знаешь (хотя откуда тебе знать?), в какой я заброшенности живу?

В тюрьме гораздо легче. Я двое суток (1 и 2 янв[аря]) был один и не сказал ни слова. Хотя, быть может, это подготовка к тому большому страданию, которое меня ожидает в будущем. Поцелуй и поласкай Тоточку и будь радостна сама.

До свиданья. Обнимаю тебя. Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 456–457. Публикация Н. Корниенко.

{107} М. А. Платоновой.

5–6 января 1927 г. Тамбов.

Всю эту саранчу (в том числе и Маркелову [181]) я гоню. Но ты не представляешь, что значит уволить человека в тамбовских условиях. Тут все так устроено, чтобы люди бога делали (богадельня), а работой не занимались.

«Тамбовское Рождество» [182]мне не известно. Почему Анна Францевна [183]говорила, что Платонов в Москву не поедет, мне неизвестно. Тем более что А. Ф. незнакома с Маркеловой. Вообще, это твое изобретение.

За Молотовых [184]я не отвечаю. Они мне нужны постольку, поскольку он издатель. Отношение его ко мне тебе известно: помнишь его письма ко мне в Воронеж из Краснодара? [185]Экая ты забывчивая девочка!

«Как дела?» – А так, что если бы не было тебя и Тотки, то я бы просто сбежал из Тамбова и потом какнибудь отдал подъемные понемножку. Ты бы тут не вынесла дня. Нашел комнату – 35 р[ублей] со столом, но у меня в кармане 3 р[убля], а требуют задаток.

В «Тамб[овскую] правду» приняли 2 статьи [186]. На днях пойдут. Гонорар и газеты вышлю в заказном письме – тебе и Тотке на конфеты.

Все относятся ко мне как потребители: ты дай, у тебя ставка, ты сделай, ты напиши, – а мы слопаем.

Со стихами для Молотова не знаю, как и быть [187]. Постараюсь вырваться хоть на денек в Москву. Без меня нельзя, конечно, набрать сборник [188]. А как бы это нас выручило. Попроси его обождать. Ведь это не от меня зависит. Здешние нравы таковы, что сразу в подвал бросят. Особенно меня, имеющего 2/3 врагов среди своих сослуживцев.

Буду биться дальше. Хотя я учитываю вероятность потерять тебя навсегда. Я ведь не упрекаю тебя, как ты встречала Новый год! А я его встречал за окончанием «Эф[ирного] тракта». Кроме того, я позаботился получить деньги 31/XII и перевести их тебе по телеграфу, чтобы вам было хорошо на праздники. Как глупа эта моя суетливость для тебя! Как не нужны эти мои письма через день (вдвое длиннее твоих)! Но что же сделать, я не скрою своей любви к тебе, развивающейся с Нееловской улицы. Ты бы не могла мне из Москвы написать это. У тебя совсем не то. Почему мою вещь передают 3-ему (!) рецензенту? [189]Пошли их к черту. Пусть принимают или возвращают.

Мне некогда голодать в Тамбове:

(Пушкин) [190].

Кончаю – меня ждет работа о волго-донском канале Петра [191]. Очень мало (совсем нет) исторического материала. Опять придется лечь на свою «музу»: она одна мне еще не изменяет. Полтораста страниц насиловал я ее в «Эф[ирном] тр[акте]». Пока во мне сердце, мозг и эта темная воля творчества – «муза» мне не изменит.

С ней мы действительно одно. Она – это мой пол в душе. Пиши, пожалуйста. Меня это сильно поддерживает и ободряет. Твои письма – это настоящая ценность, это ведь голос твой и моего Тотки. Целуй и береги его.

Андрей.

Впервые: Волга, 1975. С. 165 (фрагменты).

Печатается по: Архив. С. 458–459. Публикация Н. Корниенко.

{108} М. А. Платоновой.

8 января 1927 г. Тамбов.

8 января.

Мария! Мне скучно, а память о тебе укрепляет меня. Я знаю, что эти буквы увидят через день-два твое лицо, и я завидую им. Завтра я переезжаю на другую квартиру – 40 р[ублей] со столом; за те дни, в которые я буду отсутствовать, платить за стол я не буду. В губзу (мои сослуживцы) меня ненавидят. Я сильно сокращаю штат [192]. Денег нет на работы, а штат такой огромный, что пожирает всё.

В моем отделе 21 чел[овек] (из них 9 инженеров), а в уездах сидят по 2 чел[овека]. Кроме того, есть злостные лодыри, лакеи и шептуны. Ко мне пробовали подойти с лаской, я оборвал сразу, а теперь часть сокращаю, часть бросаю в поле на работы. Высшая администрация меня «обожает»: вот, говорят, настоящий хирург, какой нам нужен был. Но я это отметаю, т[ак] к[ак] знаю цену ласке «барина». Возможно все-таки, что меня сметут отсюда, чему я буду несказанно рад. Лучше Сибирь, чем Тамбов. Здесь я изолирован кругом. Допускаю возможность доносов и даже худшего. Но пока крушу и буду крушить всё глупое, роскошное и нелепое костяной рукой. А там черт с ними, мне нечего терять. Хуже не будет.

Извини за это «бюрократическое» начало письма. Я хотел тебе пояснить, насколько тяжела моя работа. Два огня жгут меня: тоска по тебе и борьба за успех работ. Не проваливаться же мне в Тамбове! Но тоска по тебе сильнее, и я пожертвую ей своей карьерой. Знаешь ли ты, что значит прийти в 4 ч[аса] домой и сидеть в холодной тишине до 12, до 1 ч[аса] ночи! Так я живу каждый день. Отсутствие тебя сказывается и на моей литературной работе. Но какая цена жене (или мужу), которая изменяет, ищет другого и забывает так быстро! Это дешево стоит. Но любимто мы сердцем и кровью, а не мозгом. Мозг рассуждает, а сердце повелевает. И я ничего поделать не могу, и гипертрофия моей любви достигла чудовищности. Объективно это создает ценность человеку, а субъективно это канун самоубийства. Постараюсь приехать на днях, хотя бы нелегально. Быть может, ты приедешь со мной в Тамбов погостить? Или ты уже занята другим – тогда всё понятно.