Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

У одного из конвоиров, кажется Грише, добродушное лицо, это явно свой. «Тельман, рот-фронт», – говорит ему Гриша, но в ответ получает удар прикладом по голове. Сваливаются очки, солдат наступает на них сапогом – «крак», очки рассыпаются вдребезги. Вместе с тысячами гомельских евреев – стариков, женщин, детей – Гришу выгоняют за город и заставляют рыть себе длинные рвы-могилы. Люди плачут, молятся, но Гриша сравнительно бодр, его спасает собственная ограниченность. Он не верит, что казнь свершится, даже когда обреченных выстраивают вдоль рвов и гитлеровцы вскидывают автоматы. Полуслепому Грише кажется, что тут-то обманутые немецкие солдаты повернут их против фашистов-офицеров, над немцами взовьется неведомо откуда взявшееся красное знамя, раздастся пение «Интернационала» и восставшие солдаты вместе с приговоренными прошествуют победной демонстрацией обратно в город под лозунгом «Да здравствует социалистическая революция в Германии!»

Последнее, однако, что слышит маленький Гриша, – это команда «файер» и треск автоматов.

Несколько тысяч мирных жителей, преимущественно евреев, уничтожили гитлеровцы в Гомеле. Уверен: в одной из братских могил покоятся останки бедного Гриши Зильберберга, незлобивого и неудачливого представителя моего многострадального поколения.

Он явился к нам в начале учебного года в восьмом классе – хорошенький сероглазый мальчик с нежным личиком. К девятому классу Олег подурнел: безмерно вытянулся, черты лица огрубели, но добрая, светлая улыбка никогда не покидала его. Крупная, породистая голова, посаженная на детские плечи, делала их еще более узкими.

В девятом классе нас посадили рядом. Новый сосед оказался приятным в общении: ровным, приветливым, добродушным. Ничто, казалось, не могло вывести его из себя: ни учебные неудачи – учился он, как и я, весьма посредственно, ни домашние невзгоды. Из фамилии Большаков родилась кличка Большак, вскоре по созвучию переиначенная в несправедливое и обидное Ишак. Нисколько не обижаясь, он откликался.

Однажды он не без гордости поведал мне, что на самом деле фамилия у него двойная: Большаков-Лёвшин. Родной отец его, Большаков, давно умер, усыновил Олега отчим, инженер Лёвшин. Эта маленькая деталь окажется нелишней для дальнейшего рассказа. А мать его, добавил Олег, по национальности полька.

Учиться нам обоим было одинаково скучно. На уроках мы занялись увлекательной игрой. Крышки нашей старой парты кто-то еще до нас избороздил прихотливо извивающимися желобками, наподобие тех, что вытачивает жук-древоточец. По ним приятно было катать кончик карандаша. Разумеется, мы вообразили желобки железнодорожной сетью, ездили по ним карандашами взад-вперед, а затем приступили к совершенствованию: спрямляли и соединяли узлы новыми линиями, которые незаметно от учителей продалбливали ножичками во время уроков. Таким образом наклонные плоскости нашей парты превратились в подобие географической карты. Мы разделили её надвое – у каждого оказалась собственная страна с ямками, означавшими города, железнодорожными линиями и провинциями. Прямо от чернильницы, книзу, протянулась граница. Олег сидел около правой стены, я – слева от него. Правый мой локоть во время писания занимал ненужную Олегу левую нижнюю часть его территории; при демаркации эта провинция, названная Экстрема (крайняя), согласно «обычному праву», то есть традиции, отошла к моему государству.

Само собой разумеется, что обе смежные страны состояли в оживленных дипломатических отношениях. Наносились государственные визиты, заключались договоры, делались демарши. Всё это отражалось в газете, освещавшей события в юмористическом тоне, – пародия на настоящую прессу. Стыдно вспомнить, но оба великовозрастных балбеса, вместо того чтобы готовиться к окончанию школы и беспокоиться о своем будущем, изо дня в день увлекались детской игрой. Однажды наш любимый учитель истории Оранский поймал нас на обмене какими-то дипломатическими нотами, эти государственные документы изъял, глубокомысленно при этом процитировав: «Так в ненастные дни занимались они делом». Но игра продолжалась.

В отличие от окружавшего нас Большого мира, наш партовый мир мы назвали Малым миром. Что греха таить – в нем, несмотря на неизбежные трения, мы чувствовали себя уютней. У Малого мира был свой счет времени: обычная неделя превращалась в год. Так, если тот или иной президент избирался на маломирские четыре года, то по обычному земному летосчислению это составляло четыре недели. Столь же эфемерны были сроки действия договоров. Жизнь в Малом мире текла в 50 раз быстрее, чем в Большом, зато спокойнее.

Вскоре оба сообразили, что длительное мирное соседство двух государств в современной обстановке ненормально, и решили развязать войну. Для этого мы перенесли территории наших па́ртовых государств на большой планшет с миллиметровой сеткой. Разработали правила: суть их была в том, чтобы, поочередно делая ходы, то есть проводя черточки, означавшие движение войск, графически завоевать территорию противника. Условий для ведения войны в классе не было. Мы решили воевать у Олега Большакова дома, по воскресеньям.

Еще до того я побывал у него и познакомился с его домашними. Олег жил в большой, перегороженной ширмами и шкафами комнате коммунальной квартиры на Тверском бульваре. С ним жили мать и маленькая сестренка Нелли. Отчима я никогда не видал: вроде он жил здесь и не жил. Висели его пиджаки и плащи, но сам глава семьи постоянно отсутствовал. Инженер Лёвшин участвовал в Первой мировой войне (впрочем тогда она одна и была), и Олег показывал мне интереснейшие трофеи: немецкую каску с шишаком, часть ложа с затвором от трехлинейной винтовки, чей-то штык.

В комнате царил хронический беспорядок; мать Олега, маленькая проворная женщина, беспрестанно куда-то бегала, исчезала и вновь появлялась, что-то готовила, прибирала, теряла и находила, но вся её бурная деятельность никаких видимых результатов не приносила, а скорее способствовала усилению хаоса.

Нормальное питание в семье отсутствовало. Иногда мать вдруг вспоминала об обеде и срочно начинала готовить на керосинке гречневую кашу. Каша при этом пригорала. Нелечку временами кормили молоком с бубликами. Голодный Олег то и дело схватывал и жевал ломоть хлеба. Посуда была разномастной, плохо вымытой и щербатой. Другой наш одноклассник, побывавший у Олега в гостях, рассказывал мне, что однажды мамаша подала им на обед кашу, сваренную в ночном горшке. «Не беспокойтесь, – говорила она гостю, – горшок ни разу не использовался по назначению. Я купила его задешево специально для варки пищи. Очень удобно оказалась».