Леонид Бежин - Антон Чехов. Хождение на каторжный остров

Запомнились, запечатлелись, отозвались, но при этом всюду было тесно, шумно, неудобно и бестолково. Вечно сталкивались, натыкались друг на друга, досадовали, чертыхались, фыркали и даже бранились. Но старшим в доме, главным авторитетом для семьи (Павел Егорович, служивший приказчиком, жил тогда у своего хозяина, галантерейщика Гаврилова) постепенно становился Антон. Михаил Чехов об этом пишет: «Воля Антона сделалась доминирующей. В нашей семье появились неизвестные мне дотоле резкие, отрывочные замечания: “Это неправда”, “Нужно быть справедливым”, “Не надо лгать” и так далее».

В октябре 1885 года Чеховы перебрались на Большую Якиманку – переулки между Трубной и Сретенкой сменились Замоскворечьем с его садами, дремотными улочками, мощенными серым булыжником, запахом конского навоза, лопухами у заборов и колокольным звоном. Остановились сначала в доме Лебедева, но отпугнули сырость и сквозняки. Тогда обосновались в большом особняке с колоннами – доме Клименкова, но там другая напасть: «Надо спать. Над моей головой идет пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живет кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. В обед поминки, ночью свадьба… смерть и зачатие… Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой… Должно быть, шафер. Оркестр гремит…» – так писал Чехов о своем жилище.

К тому же и до центра далеко, а ведь там редакции, театры и магазины – извозчик такую заломит цену, что не наездишься. Надо снова высматривать на окнах белые бумажные ленточки – знаки того, что помещение свободно от постоя и сдается внаем. Кому же браться за дело, как не Марии Павловне и Михаилу Павловичу – на них вся надежда! В начале августа 1886 года они пораньше приехали с дачи, чтобы подыскать квартиру для семьи. И вот на Садовой вблизи Кудринской площади увидели желанные знаки: сдавался дом доктора Корнеева, двухэтажный, добротный, похожий на комод, и сдают не так уж дорого – можно поднатужиться и вытянуть. У Антона хорошие заработки, в редакциях платят исправно, да и книги его не залеживаются на прилавках – словом, хватает на всю семью, поэтому и дом они осилят. Особенно если поторговаться с хозяином (разумеется, втайне от Антона) и тот уважит, постарается оказать расположение, хоть немного, да сбавит.

Так они между собой обсуждали, рассчитывали, прикидывали и готовы были поверить: ну хоть немного, самую малость…

Нет, не сбавил, запросил 650 рублей в год, да еще потребовал за два месяца вперед, о чем Чехов писал Лейкину: «В Москву я переберусь… когда соберу толику денег, необходимую для перевозки. Квартиру нашел я себе (650 р. в год) в Кудрине на Садовой, д. Корнеева… Квартира, если верить сестре, хороша… Собака-домовладелец, у которого я буду жить, требует плату за 2 месяца вперед, а у меня сейчас ни шиша».

Вот и пришлось занять у Лейкина 70 рублей, чтобы внести задаток, после чего Чеховы переехали в дом Корнеева, разместились и зажили…

Впрочем, переезд и первоначальное обустройство в комнатах, как нижних так и верхних, заняли неделю, всякие же последующие мелочи, доделки, наведение глянца и того больше – месяца два-три, а то и вовсе полгода. Но Чеховы старались, трудились без понукания, с усердием, дружно, приученные все делать своими руками, ни на кого не надеяться, ни от кого не зависеть: не господа, чтобы слуг нанимать. Да и, по правде сказать, нанимать-то не на что – хоть того же маляра. Поистратились изрядно за последнее время, с деньгами стало туговато, каждая копейка на счету – не то что рубль, а в долг не напросишься…

Вот и приходится все взваливать на себя. Засучив рукава, как говорится…

Грузчики внесли мебель, а уж расставляли сами. Передвинут, посмотрят, снова передвинут: «А ну-ка чуть правее… а ну-ка левее… вот так в самую пору». Стучали молотком, забравшись на стремянку, вбивали гвозди для картин и фотографий. Клеили обои и красили (запах краски долго не выветривался, хотя держали открытыми окна). Вешали оконные занавески (на шторы не хватило денег), но уж это как водится. Главное, что через неделю можно было слегка передохнуть, оглядеться, перевести дух. Антон Павлович получил столь желанную (вожделенную!) возможность наконец сесть за стол, взять ручку и черкнуть пару строк хотя бы тому же Лейкину, редактору, кредитору и другу: «Пишу Вам не тотчас по приезде, как писал в последнем письме, а неделю спустя. Переездная сутолока, возня с убранством комнат, угар новой квартиры и сплошное безденежье совсем сбили меня с панталыку».

Письмо, как донесение с поля битвы. Угар новой квартиры еще не остыл: за спиной Чехова так и слышатся заполошные возгласы, метание, шараханье из стороны в сторону, вверх и вниз по ступенькам – словом, новоселье. Неделя, считай, потеряна, ни странички не написано: шум, грохот, топанье ног, как у кухмистера на Маросейке. Придется потом ночами не спать, наверстывать, чтобы не опоздать к сроку…

Но постепенно все утряслось, улеглось, образовалось, вещи заняли свои прочные места, и дом приобрел вид, достойный его главного обитателя, писателя Чехова. Доктора Чехова, принимающего больных в назначенное время (оставалось только заказать табличку и снаружи прибить к дверям). Все были довольны, и Евгения Яковлевна, и особенно неутомимая Ма-Па, исхудавшая, осунувшаяся, с заострившимися чертами лица, но счастливая, сияющая от сознания того, что их двухэтажный особняк – хоромы, да и только. Особенно нравилась лестница, ведущая на второй этаж: ступени устилала красная ковровая дорожка, укрепленная начищенными медными прутьями, перила же были обтянуты красным бархатом – манчестером, прибитым медными гвоздиками.

Медные гвоздики с узорными шляпками – признак обретенного наконец благополучия…

Дорожка красная, бархат красный и цвет дома такой же красный, либеральный, как шутил Чехов. (Этот цвет еще себя покажет в русской истории, красный, но уже не либеральный, а пролетарский, революционный, большевистский, кровавый. Можно сказать, подвальный цвет, если вспомнить, что в подвалах тогда расстреливали. Тогда, в двадцатые и тридцатые, до которых Чехов не доживет…)

Слева от прихожей (если стоять лицом к лестнице) – кабинет Антона Павловича, просторный, с двумя окнами, выходящими во двор, но все-таки темноватый. Солнечный свет едва просачивается сквозь густую, пышно разросшуюся зелень палисадника, да и письменный стол стоит не рядом с окном, а поодаль, в глубине комнаты. Поэтому зимой, когда рано темнело, Чехов работал за маленьким столиком в спальне, слева от двери: там и окно побольше (окно-фонарь с видом на Садовую), и обои светлее. И если к тому же день выдавался погожий, особенно солнечный, безоблачный, с бирюзовым, сияющим небом, то всю комнату пронизывали столпы света, в которых роились золотистые пылинки, и рама окна отбрасывала косую, ломающуюся на спинках стульев тень.