Леонид Бежин - Антон Чехов. Хождение на каторжный остров

И раз уж он теперь непризнанный – даже отвергнутый всеми – живописец, конечно же не упускает случая сесть за пианино, желая хотя бы этим себя вознаградить. Играет он чаще всего 6-ю прелюдию Шопена, очень красивую, в си-миноре и не такую трудную, не требующую особой беглости пальцев. С беглостью у Николая плоховато, поскольку в музыке он всего лишь способный дилетант, мало занимается и к тому же пьет. Хмелеет с двух-трех рюмок и становится подчас просто невыносим. Спит у себя в номерах, не раздеваясь, на голом матрасе со скомканной простыней, за постой не платит, стол завален грязной посудой, и вокруг – тот хаос и беспорядок, по которому видно, как он страшно опустился.

К тому же с похмелья у него дрожат руки.

Но с 6-й прелюдией пока справляется. Только иногда прерывает игру из-за приступов кашля, сотрясающих все тело: у него чахотка, и он скоро умрет. Чехов повезет его в Сумы, будет ухаживать за ним, как сиделка, но это не поможет. Из-за приезда старшего брата Александра он ненадолго отлучится, чтобы отдохнуть от бесконечных выматывающих бдений у постели больного, вернется уже на похороны, и 26 июня 1889 года напишет А.Н. Плещееву:

«Дома я застал горе. Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые.

Похороны устроили мы художнику отличные. Несли его на руках, с хоругвями и проч. Похоронили на деревенском кладбище под медовой травой; крест виден далеко с поля. Кажется, что лежать ему очень уютно».

И далее: «Вероятно, я уеду куда-нибудь. Куда? Не вем».

Весной 1890 года он уедет на Сахалин. Таким образом, смерть брата Николая – одна из причин поездки. Семья «еще не знала смерти», и вот она, смерть во всей своей обнаженной сути, страшной реальности: дубовый, только что сколоченный гроб, хоругви, заросшее лебедой деревенское кладбище, деревянный восьмиконечный крест на свежей могильной насыпи. Конечно, пережитое было потрясением. Поэтому надо уехать. «Куда? Не вем».

«Не вем» – значит, не знаю места здесь, поблизости, где не раз бывал. Все это не годится, не подходит, поскольку потрясение слишком сильно. Чтобы излечиться от него, нужно место дальнее, нехоженое, даже неведомое, где все так же незнакомо, как оказалась незнакомой смерть. Место, где страдают, чтобы ему, окунувшись в это чужое страдание, легче было избыть свое.

К этой причине можно, наверное, добавить и другую, не столь определенную, ясно различаемую, но столь же важную и существенную.

К тридцати годам Чехов устал – устал именно так, как устают в этом возрасте, когда еще много сил, замыслов, планов и стремлений, когда томит желание что-то совершить, но мешает некая неудовлетворенность, недовольство собой, которому так хочется найти объяснение, а оно не дается, ускользает. Собственно, это даже и не усталость, иначе бы он не написал Суворину два письма 1889 года, овеянные одним и тем же настроением, суть которого можно выразить так: у меня все хорошо, но при этом что-то явно не так, и вот я мучительно стараюсь себя понять, в себе неким образом разобраться. Впрочем, это настроение угадывается и по письмам 1888 года, адресованным тому же Суворину, упрекающему его в том, что он рано начал жаловаться и взывать о сочувствии: «Рано мне жаловаться, но никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь или пустяками? Критика молчит, публика врет, а чувство мое мне говорит, что я занимаюсь вздором».

За сказанным просматривается: вздор, пустяки – это литература, а настоящее его дело, подлинное призвание – это, может быть, медицина, которой он служит уже не столь ревностно, как раньше, и поэтому испытывает мучительное недовольство собой.

И вот 4 мая 1889 года Чехов вновь отвечает на упреки Суворина: «Вы пишете, что я обленился. Это не значит, что я стал ленивее, чем был. Работаю я теперь столько же, сколько работал 3–5 лет назад. Работать и иметь вид работающего человека в промежутке от 9 часов утра до обеда и от вечернего чая до сна вошло у меня в привычку, и в этом отношении я чиновник. Если же из моей работы не выходит по две повести в месяц или 10 тысяч годового дохода, то виновата не лень, а мои психико-органические свойства: для медицины я недостаточно люблю деньги, а для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я поэтому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. Я боюсь, что в этом отношении я очень похож на Гончарова, которого я не люблю и который выше меня талантом на 10 голов. Страсти мало; прибавьте к этому и такого рода психопатию: ни с того ни сего, вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, успехам, неуспехам, к большому гонорару – одним словом, стал дурак дураком. В душе какой-то застой. Объясняю это застоем в своей личной жизни. Я не разочарован, не утомился, не хандрю, а просто стало вдруг все как-то менее интересно. Надо подсыпать под себя пороху».

Разлюбил видеть свои произведения в печати. В душе застой, все стало как-то неинтересно. Такой диагноз ставит себе Чехов, – ставит почти как врач, недаром ссылается на свои психико-органические свойства, а упомянутую нелюбовь называет психопатией. Затем перечисляет все, к чему он оравнодушел: к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, к большому гонорару. Хотя письмо написано в Сумах, речь-то идет о Москве, о реалиях московской литераторской жизни.

Иными словами, Чехов устал ото всего, что близко, здесь, рядом: протянул руку, взял, подержал и поставил на место, словно настольную безделушку. От того, что образует некий привычный круг: письменный стол в кабинете Корнеевского дома, редакции, театры, рестораны. Он даже готов поставить под сомнение ценность всего написанного, – написанного опять же здесь, в Москве.

Об этом декабрьское письмо Суворину: «…очерков, фельетонов, глупостей, водевилей, скучных историй, многое множество ошибок и несообразностей, пуды исписанной бумаги, академическая премия, житие Потемкина – и при всем том нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение. Была масса форсированной работы, но не было ни одной минуты серьезного труда… Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьезным трудом. Мне надо учиться, учить всё с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда; мне надо писать добросовестно, с чувством, с толком, писать не по пяти листов в месяц, а один лист в пять месяцев. Надо уйти из дому, надо начать жить за 700–900 р. в год, а не за 3–4 тысячи, как теперь, надо на многое наплевать, но хохлацкой лени во мне больше, чем смелости».