Виктор Визгин - Визгины и другие

Старшая дочь в трудовой благополучной семье – этим сказано уже многое и, быть может, главное. Конечно, характеры детей в семье Федоровых были разные. Один ребенок не был похож на другого. В то же время что-то родовое, общесемейное есть у них у всех. Во всех Федоровых, от Кати до Пети, ее младшего брата, обнаруживается трудно выразимое, но явно присутствующее федоровско-бирюковское начало. Условия жизни, благополучные в начале жизни, затем у всех становятся так или иначе трудными. Но в каждом случае – по-особенному. Революция разразилась в начале школьных лет мамы. О начальной школе, где она училась, о первых учителях ее я ничего не знаю. Знаю, что книгу мама всегда любила. Любила напевать песни, сначала русские народные, волжские особенно, а потом и героические песни революции и Гражданской войны. Об этом хорошо написала сестра. В стихию русской речи она ввела и меня.

Проговорите ритмично эти названия пристаней в окрестностях Казани – и вы почувствуете такт движения рейсового парохода, лопастями своего колеса перемешивающего волжскую волну. Удивительно выразительно передавала мама этот звуковой «логотип» родной Волги. Или еще:

Присказки, байки и сказки лились здесь так же широко, как сама кормилица-Волга. Мельница в Печищах стояла (и до сих пор стоит) на самой нижней террасе, недалеко от воды. А над ней поднимаются знаменитые волжские «горы», воспетые Мельниковым-Печерским. Я думаю, маме нравилось и то, что поэтом Волги, ее лесов и высоких берегов был именно Мельников – человек с мельницы, как она сама и все ее тогдашние близкие.

Катя-с-мельницы была наделена живым воображением и ясным, богатым русским языком. Но разговорчивой и общительной, можно сказать, задушевной в своей открытости она была лишь с самыми близкими ей людьми – сказывалось старообрядческое наследие или просто таков был характер нашей мамы, сказать трудно. Домашнее воспитание, приводящее к обостренно глубокому восприятию семейных связей, чувство «локтя родства» – вот что прежде всего характеризует маму. Ее душа была создана не для внешней – социальной – активности, а для углубленной внутренней и внутрисемейной жизни. Всю свою жизнь она самоотверженно посвятила семье. Любила не только мужа, детей, но и братьев и сестер, причем больше любви, если так можно сказать, получали, пожалуй, более слабые. Это означает, что ее любовь, как это и свойственно русской женщине, была родственна жалости-состраданию, в которой, однако, не было ничего унизительного для ее объекта, как это подразумевается западным менталитетом. Сильный и сам сумеет за себя постоять, а вот слабому этого не дано. Поэтому младшего брата Петю она любила как-то особенно нежно – «болела» за него. Мама вообще «болела» за всех нас, и не только тогда, когда мы по-настоящему болели. Нет, всегда, постоянно «болеть» за другого, но близкого и родного человека – в этом все существо нашей мамы.

Друзья и подруги у нее, конечно, были. Но всегда очень немногих людей можно было так назвать. Клавдия Александровна Чекалина, Тамара Александровна Чертопруд, ну, еще несколько имен из разных периодов жизни – вот, пожалуй, и все ее настоящие подруги. Папа был совсем другой человек – с большой склонностью к социальной, даже светской жизни, очень общительный, любивший общество и любивший блистать в нем. И были у родителей дружбы «домами», семьями. Папа здесь определял выбор людей и быстро с ними сходился. Мама подключалась к его дружбам. Это – Свиридовы, Арутюновы, Портновы, а ранее, на Амуре, Сергеевы, а в Москве, помимо Чертопрудов, Крапивины. Но с Наташей Крапивиной (для нас – тетей Наташей) у мамы никогда не было такой дружбы, как, скажем, с Клавой Чекалиной или с Тамарой Александровной Чертопруд. Никогда. Почему? Да потому, что это отец подружился с Петром Крапивиным, а потом и с его семьей. А мама «подключилась» к его привязанности. У папы таких и подобных привязанностей было много. У мамы же очень и очень мало. У мамы была поразительная верность своим ранним выборам. Отсюда ее такое неизменное глубокое сердечное расположение и внутренняя близость к Клаве Чекалиной, хотя жизнь их надолго, можно сказать, навсегда развела (правда, за одним счастливым исключением – Клаву Чекалину судьба забросила работать заведующей крайздравотделом в Хабаровске в те же самые 30-е гг, когда там жила и наша семья). Все равно они переписывались до конца жизни Клавдии Александровны (последние годы она жила в Волгограде). Связи семьями, конечно, могли укрепить личные отношения. Так мамина дружба с Тамарой Александровной Чертопруд подкреплялась в том числе и тем, что я учился с ее сыном Вадимом в одном классе, а потому мы дружили (и дружим до сих пор).

У нашего отца не было таких крепких отношений с отцом Вадима Евгением Георгиевичем Чертопрудом, какие были у мамы с его супругой. Общей страсти порыбачить или сыграть «партийку» в шахматы маловато для глубокой близости. Поэтому можно сказать, что наша дружба домами с Чертопрудами имела в основе своей не столько выбор нашего папы, сколько мамы и семьи – мы срослись плотно по многим семейным «параметрам». Дружба мамы с Тамарой Александровной возникла и укрепилась в школе – они обе были в родительском комитете. Общие заботы и в высшей степени ответственное, заинтересованное и полное самоотвержения отношение к детям, присущее им обеим в полной мере, соединили их прочной дружеской связью. А характеры у них были совершенно разные. Тамара Александровна – «запевала» наших общих встреч и совместных мероприятий и поездок. Вот она зовет маму провести лето с детьми в Елатьме под Рязанью, точнее, под Касимовом, на Оке. И рисует перед мамой кисельные берега, вдоль которых струятся молочные потоки: «Всего завал!» Эти слова до сих пор призывно звучат у меня в душе: «Всего завал!» А мама, как человек в высшей степени осторожный, совсем не склонный менять насиженное место, оказывается у совершенно посторонних людей в «дачниках» наедине с неисправным керогазом, с трудно управляемым примусом, сталкиваясь с необходимостью жить у чужих, снимать какие-то обшарпанные углы, искать пропитание по дорогим рынкам, приспосабливаясь к местным, ей незнакомым неурядицам. Мама была очень критична, замечала все «колючие мелочи». И замеченное всегда и не без иронии высказывала и отцу, и Тамаре Александровне: вот вам и «завал»! Поэтому она сама отдыхала только тогда, когда отцу на работе давали путевки в санаторий на Кавказе или в Крыму. Иногда они ездили и на другие курорты. Там она могла успокоиться, освободившись от действительно нелегкой в то время, как тогда говорили, «готовки» и «доставания» съестного. Ведь послевоенные годы были полуголодные. Я уж не говорю о довоенных и военных.