Екатерина Мишаненкова - Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве

Кроме роста числа абортов, еще одним неприятным последствием увеличения количества внебрачных связей после войны стал резкий рост в 1946 году заболеваний сифилисом. Перед войной в Москве регистрировалось около 500 случаев этого заболевания в год, а в 1946 году, их было зарегистрировано 4289.

7 ноября 1945 года из кожно-венерологической больницы на Второй Мещанской улице бежали юные сифилитики: Белов, Морозов, Моторин и Огасов. Для дальнейшей жизни они обосновались в бомбоубежище дома 4 по Страстному бульвару (это на Пушкинской площади, недалеко от редакции газеты «Московские новости»). Место они выбрали для распространения сифилиса самое подходящее: коридор соединял их бомбоубежище с женским общежитием. Первым делом беглецы организовали на новом месте пьянку, ну а потом поймали в коридоре Зину Копылову и изнасиловали. На стене бомбоубежища появилась надпись: «Зина – два раза», потом «Маша – восемь раз», потом «Нина – восемь раз», «Зоя – восемь раз», «Рита – двадцать раз», «Лида – десять раз», «Инна – девять раз», «Валя – три раза», «Аня – семь раз», «Вера – шесть раз», «Галя – три раза», «Надя – пять раз», «Лида – шесть раз», «Две неизвестные – три раза», «Вера – восемнадцать раз».

В том заброшенном бомбоубежище над сломанными нарами, над лохмотьями одеял и подушек, над пустыми бутылками, объедками, огрызками и окурками, над всей этой грязью и запустением красовалась выведенная на стене большими кривыми буквами надпись: «Кто не был – тот побудет, а кто был, тот не забудет». Особенно, можно добавить, если унесет с собой из этого вертепа бледную-пребледную спирохету.

Притон был «накрыт» милицией только после того, как двое его обитателей изнасиловали и порезали ножом девочку в доме 3 по Козицкому переулку.

В 1949 году произошел любопытный и очень грустный случай, в котором словно в зеркале отразилось сразу несколько наиболее острых социальных проблем страны. На личный прием к самому Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Швернику пришла супружеская пара. Муж – двадцатипятилетний инвалид войны на костылях, жена тоже совсем молодая. Шверника они пришли просить о разрешении на аборт, поскольку случай у них был тяжелый, но к медицинским показаниям никакого отношения не имеющий.

Дело в том, что пара была жената уже три года, но все это время жила раздельно. Вынужденно, разумеется, – им просто негде было жить вместе. Муж ночевал в общежитии при фабрике им. Воровского, где работал, а жена жила вместе с мачехой и ее замужними дочерьми в восемнадцатиметровой комнате. У молодых людей уже был полуторагодовалый сын, которому тоже было негде жить – днем с ним сидела мачеха молодой женщины, за что та ей отдавала почти половину своей зарплаты, а ночью его забирал в общежитие отец, потому что родственники жены запрещали оставлять ребенка у них.

Несмотря на уже имеющегося ребенка и вторую беременность, никаких шансов на получение хоть какого-нибудь жилья у молодой пары не было. Комиссия, обследовавшая их жилищные условия по распоряжению Шверника, это подтвердила и сделала заключение, что супруги действительно нуждаются в помощи. И тогда в порядке исключения им… нет, не дали комнату, а разрешили сделать аборт.

Причем самое печальное в этой истории, наверное, то, что такую «помощь» молодым людям оказали не от черствости. В стране были такие проблемы с жильем, что даже с протекцией Шверника найти хотя бы один свободный квадратный метр было очень сложно.

Жилищный вопрос стоял не просто остро – он был некой огромной, всеобъемлющей проблемой, касающейся практически каждого советского гражданина. И еще больше его обостряло то обстоятельство, что во время войны население очень сильно перемешалось, и практически каждый второй встретил Победу не там, где жил до 1941 года. Кто-то воевал, кого-то угнали в плен, чьи-то дома просто разбомбили, кто-то был эвакуирован в Среднюю Азию, а кого-то отправили вместе с заводами, на которых они работали, в Сибирь или на Урал.

Но война закончилась, и почти все эти люди захотели вернуться домой. Но не тут-то было. Более-менее свободно смогли уехать в родные города разве что эвакуированные в глубь страны частные лица, уехавшие не вместе с предприятиями, а сами по себе. Что же касается рабочих, мобилизованных на работу в военной промышленности, то их просто не отпускали, объясняя это государственной необходимостью.

Наши смежные и одна отдельная узкая комната без двери отапливались высокой круглой металлической печкой-колонкой – из черного гофрированного железа. Запах талого снега и березовых дров, может быть, самый дорогой запах первых московских лет после эвакуации. Раневская очень любила топить со мной эту печку. Обжигаясь, она забрасывала поленья в топку с характерным сопровождением: «С-с-с-раз-с» а потом подолгу смотрела на огонь, говорила о его чудесных превращениях, загадках и красоте. Дрова, сложенные у стенки во дворе, нам приносил любимый дворник Фаины Георгиевны – татарин Абибула, весьма колоритная фигура в колючей щетине и со шрамами на пальцах огромных рук. Казалось, он весь пропах сырыми дровами и тающим снегом. По праздникам Фаина Георгиевна и Тата подносили ему рюмку водки и внушительных размеров бутерброд с колбасой или вареным мясом. Он садился в большой комнате, а Фуфа жадно следила за ним, впитывая неповторимость этого человека.

Одно из четырех окон нашей лакейской выходило в проход, где лежали во дворе дрова. Окно было скрыто глухой частью ограды – с улицы Герцена его не было видно. Ворота были открыты – створок просто давно не было. Проходящие мужчины часто забегали во двор и в углу у окна, о котором они на улице не догадывались, совершали процесс. Это был кошмар для нашей Таты, которая готовила в комнате обеды на подоконнике этого окна. За двойным стеклом она отчаянно жестикулировала, стучала, стараясь остановить стоящего рядом с ней нарушителя, который часто этих протестов не замечал. Ее крики хорошо были слышны только Фаине Георгиевне, которая из комнаты с интересом наблюдала за действующими лицами. Молчаливый посетитель за стеклами быстро уходил. Потом все неизбежно повторялось другим исполнителем.