Г. Цурикова - Лицо другого человека. Из дневников и переписки

9 января

Тупые болтуны и размалевщики «романов», и мокроподолые тетки разнесли по миру эту ужасную сплетню насчет «Любви» с ее ужасами, страданиями и даже, чего доброго, смертями от «безнадежности». И какое множество зла приносит эта чудовищная сплетня бедным молодым людям! Девицы и в самом деле начинают внушать себе, что их специальность – изнывать и умирать «в безнадежной любви»; молодые мужчины из опасения, – а вдруг да и в правду случится грех, – делают скороспелые и глупые решения в ответ на отчаяние «слабых» существ… И так разрушаются лучшие идеалы молодых душ, зараженных глупым суеверием во «всесильность любви» («естественности полового разврата», только будто бы (по мнению жирных баб) и поддерживающего «род человеческий»). Обязанность честных людей рассеивать по мере сил это вредное суеверие, чтобы ясный голос сердца и разума бил по крайней мере столь же слышен малым сим, сколько и выдумки развратных, жирных баб, живущих и в действительности, и в воображении сводничеством несчастных молодых людей. А ведь до сих пор эти жирные бабы – сила, и под их бессмысленною тяжестью пропадают безнаказанно лучшие стороны молодых душ, не успевших развиться и окрепнуть.

12 января

Те «цензоры нравов», которые в наши дни запрещают читать Библию из-за того, что там будто бы есть «такие вещи, такие вещи!», – очевидно, боятся лишь, чтобы воспитанная в них и ими скрытая до времени душевная грязь не обнаружилась бы пред судом простого и ясного рассказа библейских писателей. Впрочем, ясно, что лучше, чтобы эта грязь взболтнулась и поднялась наверх, чтобы иметь дело с открытым врагом, – чем чтобы она продолжала накопляться невидимо и снизу. Но кому грязь приятна, тот не читай Библию.

В каждом человеческом гнезде, в каждой человеческой комнате время видит смену «действий» на скорбной сцене жизни. Там, где жил мирно отец, в тиши и мире доживая век, – его дочь страдает, обремененная больным мужем и громадной семьей… Итак, для философа ясно, что глупо заниматься завиванием новых гнезд. У кого есть голова и сердце, тот весь отдастся помощи этим несчастным малым сим в этой смене страданий и суеты.

«Справедливость» обычно есть не что иное, как установившийся minimum нравственного напряжения, являющийся регулятивным началом постольку, поскольку человеку свойственна инертная преданность обобщающей теории. Поэтому-то истинное нравственное чувство относится недоверчиво к этой холодной, но кичащейся своей добродетелью «справедливости».

Самое тяжелое, что я не встречаю кругом себя сочувствия своему делу, делу совершенно аналогичному с кантовским, – чистому исследованию того умственного содержания, каким ми живем. Одни не сочувствуют, даже не понимают моего дела, предлагая более умнее отдать свои силы «решенному умными людьми» делу; другие считают, что это у меня все от того, что «мальчик еще не угомонился» и надо бы его «поженить, – бисово теля»; третьи, – и их-то все-таки я больше благодарю, чем других, – советуют сосредоточиться в своей внутренней вере, в домовой, уединенной и пустынной церкви своей души. Хотя у всех них есть это беспокойство за свой умственный капитал. Приходится одному вести свою линию с надеждой на Бога; но она-то только и не посрамит!..

Определение вещи, абстракция действительности права тогда, когда не входящая в нее «отвлеченная» действительность соответствующей ей области не имеет на нее никакого влияния. Это-то в глазах рассудка и означает, что данная абстракция служит хорошей, действительной заменой действительности. Но так как «отвлеченная» часть действительности все-таки оторвана, выкинута из внимания сама по себе, то для нелицеприятной теории ясно, что между абстракцией и действительностью не может быть знака равенства. Тут возможно лишь понятие «эквивалентности».

Можно ли рассматривать идею Бога, как «оптимизм», достигаемый системою с известным трудом, как известное приближение к идеальному maximum'у «жизнесохранения»? Тогда ведь он может быть простым орудием успокоения совести и мы можем прибегать к нему, чтобы этим привычным понятием внести нейтрализующий покой в возмущенную нашими действиями душевную жизнь. Алексей Толстой видел такой именно отрицательный процесс у Иоанна Грозного. И когда я скажу с Фейербахом, что Бог «мое понятие», мне и станет ясным и позволительным такое пользование им. Очевидно, что известный нам в опыте, палящий сено и солому Бог, проникающий всю жизнь как одна пронизывающая, огненная и всесильная линия, – это не мое понятие или представление, и сам должен рассматриваться, как жизнеразностъ в самом сильном смысле.

Теперь всякий человек внушает мне больше ненависти, чем любви к себе. Я чувствую силы относиться к людям с более или менее ровным любезным (пока не любовным) чувством только во Имя Христа.

Когда той «действительности», к которой мы привыкли и применились, нет, а оказывается другая и новая, тогда-то мы бросаемся за помощью, тщательно следуем тому, как нас ведут советы. Но таков, кажется, конец каждого почти из нас, что мы ищем поддержки, руководства, ищем, чтобы нас поставили на дорогу и толкнули по направлению, куда надо идти.

28 января

Наука знает правила и закон. Жизнь в своей полноте требует еще предписаний. Только в последних, без которых человек не может «двигаться весь сразу», достигается идеальное и ожидаемое, совпадение субъект-объекта. И если наука может сказать о Боге только, что он может существовать, т. е. уясняет его возможность в правиле (описательная психология религиозного опыта), то она не может доказать, что он необходимо существует, т. е. предписать Ему законом существование; Бог лишь требуется нашею душою в полноте жизни.

4 февраля

Нет, А. Л., за вами только ваше личное чувство и кровное чувство за вашу дочь. За мною – чувство, воспитать которое я всегда считаю своим долгом, своею целью, чувство за всех, за церковь, за человека. С вашей стороны вы поступаетесь лишь моим чувством, потому что и чувство крови есть личное чувство; с моей стороны поступиться – значит угодить людям, перестав угождать Богу.

7 марта

Отрицая религиозные формы, мы часто впадаем в игнорирование лежащих под ними объектов. Выяснение последних есть настоятельная задача науки. Но критерии для определения, что мы их выяснили вполне, – в том, удовлетворяют ли выясненные объекты, выясненное психологическое содержание древним формам. Тогда последние могут быть устранены, как случайные.

У нас не принципов нет – людей нет. Это видно везде; на это именно жалуются лучшие люди, начиная с Л. Толстого.