Сергей Баранов - Путь. Поиск Истины в Мире Лжи

«Русские, убирайтесь обратно в Россию!» – кричали нам местные жители. Но назад дороги не было: советских паспортов нас лишили перед отъездом, сказав, что путь у нас в один конец.

Мы не знали языка и местных традиций, отчего окружающие постоянно воспринимали нас как неполноценных, и это, естественно, ущемляло наше достоинство. Смотришь вокруг: все чужое, люди совершенно другие, чувствуешь себя не в своей тарелке. Трудности заключались во всем: во враждебном настрое местных по отношению к иммигрантам, в незнании языка и непонимании местного менталитета, обычаев, праздников, в отсутствии денег и возможности их заработка. Скудное существование на пособие и все другие трудности иммиграции может понять только человек, прошедший этот путь хотя бы раз в жизни.

Мне было тяжело, потому что я был практически один русскоязычный на весь класс марокканцев. Они посмеивались надо мной, коверкали мое имя, задирались. Драки на переменах были обычным делом. Естественно, школу я прогуливал, и так продолжалось все годы. Когда однажды пришел за аттестатом об окончании учебного года, охранник не хотел меня пускать на выпускной вечер, объясняя это тем, что никогда меня раньше не видел. Но, если признаться, и я его раньше тоже не видел.

Очень быстро мы стали ощущать нестабильность и вечное военное положение в стране. В Израиле не существует мира: там есть только временные затишья между войнами, к чему привыкаешь, как к смене сезонов. В такой обстановке люди живут, пытаясь построить жизнь. Своего будущего я там не видел – оно, как мне казалось, ждало меня вдалеке.

Мы жили на севере страны, на холмистой местности. Я любил бродить по нескончаемым просторам, охотиться на змей и скорпионов, скрывавшихся от знойного солнца в тени под камнями. Мне было лет четырнадцать, когда я выловил и поселил парочку черных скорпионов у себя в комнате, в банке из-под шоколадного масла. Кормил я их кузнечиками, которых собирал в траве. Отца моя живая коллекция ядовитых друзей нервировала, и мне пришлось их отпустить. Любил сидеть на камнях, смотреть вдаль и размышлять о жизни, вспоминая свое прошлое и представляя будущее.

Родители делали все, что могли, стараясь сделать нашу жизнь легче и лучше. Но возможности их были ограничены незнанием языка и состоянием здоровья. Отец уже тогда был болен сахарным диабетом, который усложнился стрессом, связанным с иммиграцией. Физический труд уже давался ему трудно. Позже и я стал искать подработки. Зарабатывал где мог: был развозчиком пиццы, потом пересел за руль грузовиков, в которых отсутствовали зеркала, гидроусилитель руля и через раз срабатывали тормоза. Когда я возвращался однажды из поездки в Иерусалим, по дороге домой между Тель-Авивом и Хайфой, в месте, где нет ничего, кроме песков, камней и берега Средиземного моря, грузовик просто встал. Дело было к вечеру, и, когда я позвонил хозяину и сообщил ему о поломке, он сказал, что уже поздно и пришлет ко мне людей утром, а ночь я могу провести в грузовике. Я сказал, что если в течение часа за мной не приедут, я оставлю грузовик на дороге и на попутках уеду домой. Людей он прислал в тот же вечер, но на следующее утро меня выгнал. Бесконечные штрафы за превышение скорости, ограничение которой, как мне казалось, для того и существовало, чтобы ее превышать, запрещенные парковки в удобных местах для разгрузки, штрафы за неисправность грузовиков – душили, забирая практически все заработанное. Работодатели оплачивать квитанции не хотели, ругались, я увольнялся, или меня увольняли. Потом работал на заводах, где видел, как люди превращались в рабов, вынужденных кормить свои семьи. Однако чувство жалости к ним исчезало, когда они доносили начальству о моем недовольстве условиями работы. Я ненавидел их и работу. Встречались мне и хорошие люди, но я снова уходил с нового места, и общение с ними сходило на нет.

Между этими муками я занимался боевыми искусствами, читал восточную философию, мечтал о шаолиньском монастыре, в чем находил свой покой. В шаолиньских монахах, мастерах кунг-фу, кроме подвижности, легкости и физической выносливости, меня привлекала духовная сторона. Мне тогда казалось, что дисциплина в мире монахов-бойцов была основана на понимании каких-то принципов, о которых мне очень хотелось узнать.

В семнадцать лет в мою жизнь вошел великий персидский мудрец Омар Хайям, чьи рубаи манили глубиной понимания человеческой жизни. Осмысление произведений философа было похоже на вдохи чистого воздуха посреди духовного вакуума повседневной жизни. Детское чувство, что чудесное рядом, сохранялось во мне и продолжало расти и крепнуть на почве философии восточных мудрецов, стихотворений и притч. Я искал знания в книгах, проводя свободное от тренировок время в городских библиотеках. Помню, как впечатлили меня «Кентерберийские рассказы» Джеффера Чосера, в которых легко узнавалась наша современная жизнь. Написанное им семьсот лет назад было весьма актуально и сегодня: в людях с тех пор мало что изменилось, другим стал только внешний облик.

Но, несмотря на то что понимание новых для меня вещей было отдушиной, я также сознавал, что даже самые умные книги не могут привести человека к себе. В лучшем случае они способны только вдохновить и направить, как суфийская музыка или дудук Дживана Гаспаряна, в котором слышна тоска по чему-то далекому и неизвестному, но в то же время знакомому до боли души.

Мне было девятнадцать, когда один мой приятель подарил мне первый том Карлоса Кастанеды «Учение дона Хуана: Путь знания индейцев яки». С первых страниц я ощутил нечто знакомое, преследовавшее меня с детства. Истории о загадочном кактусе Пейоте и шаманах Мексики только усилили во мне огонь, который давно пылал внутри. Я проводил ночи, глядя на звездное небо, молил о встрече, но поиски дона Хуана в далекой Мексике для меня на тот момент были такими же неосуществимыми, как и полет на Луну. Только спустя пять лет судьба забросила меня в Америку, откуда и начался реальный поиск пути.

Мне исполнилось двадцать четыре года. Я уехал в Калифорнию после того, как присоединился к некой эзотерической школе, центры которой были разбросаны по многим странам мира, в том числе и России. Это была школа Четвертого Пути, основанная на учении Г. И. Гурджиева, П. Д. Успенского, русских философов-мистиков 20-го века. О ее существовании я узнал еще за несколько лет до того, как вступил в нее, от того же человека, который и подарил мне первый том Кастанеды. Но меня туда не тянуло до того момента, пока я не познакомился с некоторыми трудами П. Успенского. Особенно меня затронула его маленькая повесть «Странная жизнь Ивана Осокина», которая буквально упала мне в руки с полки в книжном магазине, а также «В поисках чудесного». Ее я прочел залпом, ощущая всю искренность и глубину поиска автором пути. Прочитав обе книги, я захотел посмотреть на людей и узнать подробнее о «работе», как ее называли «четверопутчики».