Леван Бердзенишвили - Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа)

Аркадий знал, что простым «дай закурить» ни у кого, кроме двух-трех наивных заключенных, не смог бы выудить махорку, и его «дай закурить» было непременным, однако недостаточным условием его «представления», которое он исполнял с таким мастерством, что можно было легко вообразить, каким образом немцы одели его в форму или как он всю жизнь следовал однажды выдуманной легенде: Аркадий Дудкин был прирожденным актером.

Допустим, Аркадий увидел, что в «курилке» стоит Рафаэл Папаян, – и немедля начинал «представление», постепенно приближаясь к Папаяну на расстояние, достаточное, чтобы «стрельнуть»: «Служил я как-то под командованием маршала Баграмяна…»

Тут следует сказать, что Аркадий белорусскими оборотами придавал своей речи древнеславянское, то есть мифическое, измерение, например, он не говорил: «Служил я как-то…» – а «Служив я как-то…» Тем временем Аркадий продолжал: «Вот кто был истинным командиром! Ему очень мой танк нравился. Умолял, давай, мол, поменяемся. Какой был мужик! Настоящий военный. Армяне замечательные воины, не то что турки! Дай закурить. Интересно, существуют ли потомки Баграмяна?»

Первоначально Рафаэл неохотно, но давал махорку, однако со временем поймать Папаяна на примитивный патриотизм становилось все труднее. К несчастью для Аркадия, вкус у сына известного армянского драматурга, кандидата филологических наук Рафаэла Арамашотовича Папаяна постепенно утончался, и этот гуманитарий все больше склонялся в сторону «не верю» Станиславского, иногда даже говорил: «Не верю!» – оставляя Аркадия без махорки.

Из несметных добродетелей, присущих Аркадию, наиболее интересными были его стойкий характер и неутомимость. Этому человеку была явно неведома пауза. Еще не закончив безуспешного выступления с Папаяном, он направлялся в сторону какого-нибудь грузина, стоявшего в курилке, и чуть ли не с гомеровской объективностью и беспристрастностью начинал новую историю, за которой ему и вправду не приходилось лезть в карман, историй у него было множество, и ему не нужно было повторяться. Он бубнил со своим легким белорусским акцентом: «До этого я служил у генерала Леселидзе. Вот кто был настоящим военным, отцом солдат. С Леней Брежневым тоже там познакомился, впоследствии он у меня медали и ордена украл, но сейчас не время об этом. Генерал Леселидзе был моим большим другом, говорил, мол, тебе, а не Горохову дам знамя над Берлином водрузить. Грузинскую песню любил, сакварлис саплавс… дай-ка закурить… ведзебди-и-и. Интересно, а в Баку есть улица Леселидзе?»

Несмотря на явную хромоту в географии (я никак не мог убедить его, что столица Грузии зовется Тбилиси, а не Баку), все актерские выступления Аркадия производили на меня неизгладимое впечатление, так что часть моего ежемесячного запаса махорки безоговорочно принадлежала ему.

Как-то раз в традиционном зонном споре, происходящем между театралами, о том, кто лучше исполнял роль Отелло в пятидесятые годы, когда на всех советских сценах от Архангельска до Владивостока гремел народный артист СССР Акакий Хорава (конечно, это были сталинские дела) или также народный артист СССР Ваграм Папазян (между прочим, Яго в исполнении Акакия Васадзе единогласно признавали все), я пошутил: мол, сколько бы вы ни спорили, самым великим актером я лично считаю Аркадия. Именно тогда наш товарищ по зоне, психолог Борис Манилович, переделал фамилию Аркадия на еврейский лад, чтоб она звучала как фамилия признанного деятеля искусств: «Дудкинд» (в антисоветской публике весьма высоким авторитетом пользовался друг Иосифа Бродского, литератор Ефим Григорьевич Эткинд).

Фактически Аркадий был поэтом. При этом, в отличие от других поэтов, благодарным поэтом. Добыв с помощью артистического мастерства махорки, свернув ее в оторванный от «Известий» клочок бумаги и закурив, он в благодарность тут же начинал рассказывать забавную историю.

– Однажды сидел я в танке. Я же танкистом был! Так вот, сижу, значит, я в танке и вижу, немцы тремя «тиграми» идут. Происходит это на подступах к Берлину, рядом со мной шел танк грузинского лейтенанта Махарашвили, ну, знаешь, сын старика. Идут немцы тремя «тиграми» и кричат: «Аркадий, хендехох!» По-немецки кричат. Немцы на трех танках. У меня был Т-34, а у них – «тигры», я был львом, а они тиграми. Сын старика, бедный Махарашвили, волком был. Они кричат мне «хендехох», то есть руки вверх, и я крикнул им: «Их бин Аркадий, их нихт хендехох, их бин убивен зи, швайн фрицен, явол!», я вас всех перестреляю, значит, немецкие свиньи. Выстрелил немецкий танк, угодил мне в левый бок и крикнул: «Я, я!» Я выстрелил и убил одного «тигра». Второго «тигра» Махарашвили убил, сын усатого старика. Двинулся третий «тигр». Не могу его остановить, идет и идет. Убил Махарашвили. Идет и вот-вот собьет меня. Стреляю и стреляю, но он не умирает! Оказывается, в танке сам Гитлер сидит. Я понял, что мне уже не спастись и крикнул: «За Родину, за Сталина!» Выпустил я из танка крылья и полетел, очень высоко взлетел, выше солнца поднялся!

Аркадий Дудкин должен был освободиться 13 мая 1987 года. 12 мая он скончался. В соответствии с местной традицией администрация зоны разула его и предала безымянной могиле, так что на встречу со своим братом-героем, чью роль Аркадий с успехом исполнял всю жизнь, он пошел босым.

Гриша Фельдман был самым жизнерадостным и бодрым человеком из тех ста пятидесяти заключенных нашей зоны, с которыми мне довелось «сидеть». Он был арестован за антисоветскую агитацию и пропаганду в 1982 году и приговорен к шести годам заключения. Он был евреем, имел среднее образование, работал электриком в железнодорожной больнице в городе Конотопе Сумской области Украины. Он ничего особенного не совершил, просто был евреем, и в войне с арабами болел за Израиль, и только об этом и говорил – и до ареста, и после.

Если, бывало, спросишь его: «Как поживаешь?» – он бодро отвечал: «Автоматы имеются, пули принесут, и арабам будет да-да-да-да-да!» Виртуальный автомат держали явно опытные руки, и направление арабов тоже было идейно верно подобрано: Гриша целился в агитационную часть административного корпуса, полную мудрых надписей, среди которых были и такие: «Хлеб – всему голова!» (какое отношение имела эта мудрость к государственным преступникам, так и не удалось установить) и «Лучше думать до, чем после! Демокрит». Как специалист по античной литературе я с полной ответственностью заявляю, что никогда нигде Демокрит ничего подобного не говорил, хотя у администрации зоны и, в частности, у отца идеологии полковника Ганиченко были на этот счет свои соображения: ему нравилось имя Демокрит: во-первых, потому, что это было дозволенное и материалистическое имя, в отличие, например, от плохого и темного Гераклита, а во-вторых, оно легко ассоциировалось с демократами, а это было наше насмешливое прозвище в зоне – нас, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду, представители администрации, издеваясь, называли именно «демократами». Авторитетный заключенный психолог Борис Манилович толковал высказывание Демокрита следующим образом: Демокрит учит, что если уж собираешься сотрудничать с советской безопасностью, то лучше совершить этот акт до твоего ареста, чем после.