Леонид Гиршович - Мозаика малых дел

Не возражаю ли я, в качестве музыкальной заставки будет «Саул» Генделя. Конечно, не возражаю.

– Генделевские оратории, – говорю я, – палочка-выручалочка. В Израиле «Мессию» мы играли всегда в декабре – на Рождество или на Хануку, понимай как хочешь. «Дщерь Сиона» из «Иуды Маккавея» давно уже ханукальный гимн.

Сказать правду, что в жизни не слышал «Саула»? То есть, может, слышал, может, нет. Прозвучало бы диссонансом, а мы умильно смотрим друг на дружку, готовимся исполнить в прямом эфире «дуэт согласия». Гарсон принес Любе – пиво, «еврейскому радио» – что-то мутноватое, как будто с выжатым туда лимоном. А я выпалил: «Кальвадос!» – мой словарный запас ограничен.

Посидели, обсудили исход евреев из Египта, которых Олланд («Сыр голландский») хватает за полы лапсердаков: «Не уезжай, ты мой голубчик!»

– Пора.

Обычно угощает принимающая сторона, но у «еврейского радио» мошна пуста, это видно невооруженным глазом. К тому же двое на одного – нечестно. Расплатился не я, а крутая Люба. Хорошо быть пенсионером!

Передача продолжалась около часа. В последнее время мне не по себе в прямом эфире: мимикрируют имена, становясь невидимыми в ту самую минуту, когда увильнуть, не назвать по имени уже нельзя. «Позывными радиостанции “Свобода” стал несостоявшийся российский гимн… э-э… написанный в семнадцатом году… э-э… (ну скажи уже кем!) сразу после Февральской революции…» – в ужасе смотришь на Игоря Померанцева, это было год назад в Праге. «Написанный Гречаниновым» – вспомнил сам, когда передача уже закончилась. Спрятаться могут совсем расхожие имена. «Ну подскажите… автор “Чевенгура”…»

Знаешь это за собой и избегаешь резких движений. А на еврейском радио меня понесло. «Немецкий язык для евреев Центральной Европы был “языком доверия”. Об этом говорил… э-э… имея в виду родственную гортанность немецкого “h” древнееврейскому “хэй”… э-э… их родственную духовную субстанцию… один еврейский германофил в девятнадцатом веке». Позабыл Густава Карпелеса, и без того-то всеми позабытого. А еще недавно, у Фейхтвангера, это имя, Карпелес, было нарицательным – аналогом «абхама» или «сахочки» в моем ленинградском дворе.

Бывает, крутящееся уже на языке имя не дается, всякий раз подменяясь другим, одним и тем же. «Миронов» – в моем случае ленинградский поэт – почему-то становится Меркурьевым, вероятно актером, с пасынком которого я учился в училище.

Самый неприятный для меня заскок в памяти: въезжаю во Францию (автобусом), сразу за окном волшебный лес немецкой сказки сменяют прозрачные барбизонские… хочу назвать и не могу, вместо «тополь» выскакивает «окунь», и тоже видится что-то писанное маслом, полная корзина холодной переливающейся рыбы. И так два мучительных часа: «окунь… окунь… окунь…» – на тополь. А подсказки ждать не от кого, кругом одни арабы.

Мой совет. Надо заново заставлять себя вспоминать, заново выучивать забарахлившее слово, как заново учатся ходить. У меня, к счастью, это только в устной речи.

Час пролетел незаметно. Последний вопрос:

– Что вы сейчас пишете?

– Роман. «Рычи, Китай». Китаю в считаные годы грозит демографическая катастрофа: полное вырождение. Кончается тем, что в результате искусственного оплодотворения с применением новых генных технологий на свет рождается миллиард гермафродитов.

– О!

Звучит генделевский «Саул».

Да, чтоб не забыть. Был у Саши с Галей – я у них всякий раз, когда приезжаю к Любе. Собственно, Галя нас с Любой и свела. Заочно. Это было еще до революции… Что я говорю – при советской власти, когда Максимов выпустил по-французски книжку «Континента» с фрагментом из моего «Прайса».

Не то чтобы жизнь «с грохотом провалилась в прошлое» – просто, не имея ежесекундно перед глазами зеркальца, забываешь, что твое вневременное Я загримировано под тех, кто одной ногой уже стоит в своем семидесятилетии. (Сусанночка – нет, женщине столько лет, на сколько она выглядит.)

Отдельно на маленьком столике аперитив, позаимствованный французами у русских, предварявших обед обильными закусками. Об этом гастрономическом приоритете России я узнал из «Писем» де Кюстина или из примечаний к ним – второе рекомендую не меньше первого. Среди закусок стояло блюдо с тарталетками, содержимое которых осталось для меня тайной. Мой аппетит взял верх над любопытством: они были сметены мною в миг, а тыкать пальцем в пустоту, дескать что́ там было внутри – что было, того уж нет. Потом сели за стол, не переставая все это время обсуждать одно и то же: Украина, «Немцов на Москворецком мосту» (историческое полотно будущего классициста), бездна, разверзающаяся под стенами Кремля. И не скажешь: «Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого». У самих под ногами зыбко, вон мезуза прибита с внутренней стороны дверей.

Но в первую голову – Украина, потому что это сильно не чужой человек, там наши корни. «Все “озвученное из первых уст” об украинской государственности чистая правда (будь Украина гомогенна, она давно бы узурпировала “русскую идею”, а не придумывала бы себе биографию). Тем не менее жаждать присоединения Севастополя к России московское градоначальство может на том же основании, на каком венский магистрат мог бы рассчитывать в один прекрасный день на карте Австрии обнаружить Лемберг» («Стенгазета», «Вспоминая лето»). Это писалось в печальной памяти грузинское лето, московским градоначальником тогда был великий крымнашист Лужков. В тот год, 2008-й, я бы не поверил, что «Крым наш» – такое возможно, как не верю, впрочем, и сейчас, что он наш. Но мало ли, кто во что не верит. Зеев Жаботинский, говоря об Украине, категорически не верил в жизнеспособное Украинское государство. Если он и ошибался – хотя «одинокий Зеев [1] Имя Зеев означает «волк». » всегда как в воду глядел, – то в грядущем параде незалэжности лозунгом должно быть не «слава Украине!», а «слава России!», благодаря которой жовто-блакытный прапор больше не связывается с ряжеными, вроде казаков в соседней Ростовской области. О нет! Отныне это символ противостояния агрессору, захлебывающемуся собственным враньем:

Галя сказала, что вся оккупированная Европа сотрудничала с нацистами, национальные батальоны СС формировались от Норвегии до Хорватии, и Франция не являлась исключением. Но советская пропаганда некогда преуспела, изображая украинских националистов самыми отпетыми, тогда как все были хороши. Даже немцы прощены, а украинцы нет.

Ну да, что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я так не считаю, конечно, – Jovis… bovis… – но такова суровая правда жизни. Только, Галочка, боюсь, это была не советская пропаганда, а еврейская память, всячески этой пропагандой заглушаемая. Советская власть занималась противоположным: живописала неуемную радость украинцев и белорусов, воссоединившихся со своими братьями в СССР. Прощай, панская Польша, – здравствуй, свободный труд. Во время войны на стороне немцев была лишь жалкая кучка буржуинов и церковников. Простые люди все как один подпольщики – и на Украине, и в Прибалтике, и в Краснодоне. Процентная норма для изменников Родины из числа местных жителей была одинаковой для всех национальностей и устанавливалась по методу социалистического реализма. Кто был вне этого метода, оказывался вне закона и лишался права на упоминание, будь то сионисты, эсперантисты или крымские татары. Бандеровцы исключения не составляли.