Борис Сударов - Звёзды нашей молодости. Эксклюзивные интервью с кумирами ХХ века и рассказы о них

— Какой же показалась вам столица после Киева?

– Москва бурлила. Сенсационные спектакли в театрах, скандальные поэтические вечера, литературные и богословские диспуты… В Колонном зале Дома Союзов шел тогда судебный процесс над вожаками партии правых эсеров. На присутствующего на процессе в качестве защитника Эмиля Вандервельде, одного из лидеров II Интернационала, я нарисовал карикатуру и осмелился передать ее в «Правду». В коридоре редакции встретил редактора Николая Бухарина. Он был, как сейчас помню, в синей рубашке с черным галстуком и в домашних туфлях. Николай Иванович успел посмотреть на ходу рисунок, когда в коридор вышла невысокая женщина.

– Мария Ильинична, – обратился к ней Бухарин, – посмотрите-ка эту штукенцию. По-моему, ее можно напечатать.

Это была сестра Ленина, ответственный секретарь «Правды». Карикатура на следующий день появилась на первой странице, положив начало моим дальнейшим многочисленным рисункам в этой главной партийной газете страны, а потом и в «Известиях», и в других печатных изданиях.

— В те годы какова, в основном, была тематика ваших газетных рисунков, карикатур?

– Самая разная. Высмеивались бюрократы и волокитчики, очковтиратели, ротозеи… Диапазон для смеха был широкий. Хотя с середины тридцатых годов было и не до смеха. По заданию редакции приходилось делать карикатуры на Троцкого, Бухарина, других уважаемых мною людей. Зато дела международные давали для этого большой материал, тут было над кем посмеяться: Гитлер со своими приближенными, Муссолини, Франко, безымянные японские милитаристы, самураи, руководители «западных бюрократий»… Остин Чемберлен в двадцатые годы за карикатуру на него выразил свое возмущение даже в дипломатической ноте. И такое было.

Еще одно поле деятельности – дружеские шаржи. В журнале «Прожектор», издаваемом «Правдой», популярными были дружеские шаржи на известных политических деятелей. Однажды кто-то сказал: «А что, если шарж на Сталина?». Я сделал рисунок по всем канонам этого жанра – низкий лоб сделал еще более низким, глаза – еще уже, усы – еще гуще, до блеска начищенные сапоги – еще тяжелее. Шарж получился как шарж, в меру корректный и «дружеский». Мария Ильинична рассмотрела шарж без тени улыбки. «У него тут какая-то лисья рожа, – сказала она. И, подумав, добавила: – Пошлите-ка это Товстухе (помощнику Сталина)». Так и сделали. Через два дня рисунок вернулся с краткой надписью Товстухи: «Не печатать».

— Борис Ефимович, при работе в «Известиях» вам, очевидно, приходилось общаться с Маяковским, который, как известно, печатался там?

– Как же, конечно! Он часто бывал у нас в газете. Помните его строки: «В году раз сто или двести я хожу из «Известий» в «Известия»? Вначале его не очень-то жаловали. Его футуристические стихи не печатали. А вот после «Прозаседавшихся», которые высоко оценил Ленин, Маяковскому дали «зеленый свет» в нашей газете. Каждое появление его в редакции было событием. Мы сбегались в кабинет редактора, чтобы послушать его новые стихи. А читал он их великолепно. На прослушивании делались порой какие-то замечания, и потом ему приходилось что-то исправлять. Он садился в секретариате и работал, успевая при этом отпускать по поводу кого-то из присутствующих какие-то реплики.

– Встречались не только в редакции?

– Конечно. Как-то брат взял меня с собой на квартиру Маяковского и Бриков, куда человек сорок друзей и знакомых пригласил Владимир Владимирович послушать его новую поэму «Про это». Помню, там были Луначарский, Керженцев – зав. РОСТа, поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов… В огромной комнате Маяковский читал свою поэму, читал, как всегда, выразительно, темпераментно. Все так внимательно слушали, одобрительно кивали. Я, откровенно говоря, к своему ужасу, тогда ничего не понял в его стихах.

После бурного обсуждения поэмы на столе появились бутылки с вином, пирожки с яблоками. Маяковский был в отличном настроении, шутил, произносил остроумные грузинские тосты.

Затем на середину зала вышли танцующие пары… В тот вечер я впервые увидел Маяковского в такой непринужденной, домашней обстановке. И он произвел на меня огромное впечатление.

Мы часто встречались затем в редакциях журналов «Огонек» и «Чудак», основанных Михаилом Кольцовым. Помнится, в крохотном помещении «Огонька» собрались персонал, авторы, художники, фотографы. На одном из столов среди других материалов лежат мои иллюстрации к какому-то рассказу. Входит Маяковский. Он по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи. Потом берет один из моих рисунков:

– Ваши?

– Мои, Владимир Владимирович.

– Плохо, – берет второй. – Плохо! – берет третий рисунок: – О-очень плохо!

Вот таким он был – прямым, принципиальным, предельно откровенным. В вопросах искусства не считал нужным дипломатничать. Плохо – значит плохо. Таким путем, я думаю, он нажил себе немало врагов.

Маяковский часто принимал участие в творческих «муках» коллективов редакций «Огонька» и «Чудака», когда рождались всевозможные идеи, планы, рубрики. Возможно, с этим связаны шуточные строки из его записной книжки:

Последний раз, и это навсегда осталось в памяти, я слышал Маяковского на открытии «Клуба мастеров искусств», которое состоялось в феврале 1930 года. На этот вечер собралась интеллектуальная Москва. Было шумно и весело. Во время общего ужина на маленькую эстраду один за другим поднимались из-за столиков популярные артисты, певцы, веселя собравшуюся публику. Вдруг слышу голоса: «Маяковский! Просим выступить Маяковского!». Многие зааплодировали. Владимир Владимирович сидел за одним столиком с Яншиным и Полонской.

– Полонская – это последняя любовь Маяковского?

– Да. Я вижу: он медленно встает, улыбаясь, и как бы нехотя идет через переполненный зал к эстраде. Поднявшись, небрежно так рукой провел по волосам, вынул записную книжку, посмотрел на нее, потом закрыл и впервые стал читать своим громовым голосом вступление к новой поэме «Во весь голос». Вначале показалось, что это будет что-то смешное, сатирическое. Но вскоре все почувствовали значительность и серьезность стихов. «Мой стих тр-рудом гр-ромаду лет прор-рвет…» Затаив дыхание, мы все слушали строфы, которые потом станут хрестоматийными, знакомыми каждому грамотному человеку. Заключительные строки: «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек» – потонули в громе аплодисментов. Все, стоя, провожали Маяковского к своему месту. Это было менее чем за два месяца до его трагической кончины.