Эрик Ларсон - Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

В Париже, на Champ de Mars [30] французы открыли Exposition Universelle – Всемирную выставку – столь огромную, эффектную и экзотическую, что посетители покидали ее с твердым убеждением, что никакая выставка не сможет с нею сравниться, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти. В центре выставки стояла башня из железа, поднимающаяся к небу на тысячу футов – ее высота намного превосходила высоту любого другого строения, созданного руками человека на Земле. Эта башня не только увековечивала славу своего создателя, Александра Густава Эйфеля, но и являла собой доказательство того, что Франция отобрала у Соединенных Штатов право доминировать в области использовании железа и стали, несмотря на Бруклинский мост [31], Кривую подкову [32] и другие неопровержимые вещественные доказательства, демонстрирующие превосходство американских инженеров.

Соединенным Штатам не оставалось ничего другого, как только винить самих себя в создавшемся положении. В Париже Америка предприняла нерешительные попытки показать свой высокий профессионализм в области промышленности и науки. «Мы скоро найдем себя в списке тех стран, которых не заботит то, как они выглядят, – писал 13 мая 1889 года парижский корреспондент газеты «Чикаго трибюн». – Другие народы создали выставки, на которых демонстрируют достоинства и присущий им стиль, в то время как американские устроители выставок способны лишь на то, чтобы создать смешение из павильонов и киосков без малейшего присутствия художественной идеи и при полном отсутствии единого плана. Результатом этого, – продолжал он, – является унылая смесь магазинов, лотков и торговых рядов, часто неприятных при отдельном рассмотрении и совершенно не гармонирующих друг с другом в качестве единого целого. В отличие от нас Франция делает все, что в ее силах, чтобы показать, почему ее слава поражает и даже ошеломляет всех».

«Другие страны, участвующие в выставке, не являются соперниками, – продолжал корреспондент, – они являются своеобразным контрастным фоном для Франции, и скудость, которую демонстрируют их экспозиции, подчеркивает – как это и было задумано – изобилие Франции, ее богатство и великолепие».

Даже самой Эйфелевой башне, по прогнозам думающих американцев, суждено было стать чудовищным сооружением, которое хоть навсегда и испортило привлекательный ландшафт Парижа, но при этом создало неожиданный, но стремительный переход к новому этапу строительных технологий, требующих обширной площади основания и суживающейся клиновидной конструкции, которая напоминала по форме хвост взмывающей в небо ракеты. Подобное унижение было невозможно вытерпеть. Гордость Америки, опирающаяся на растущие мощь и влияние в мире, подлила масла в патриотический огонь. Стране требовался удобный случай, чтобы поставить Францию на место, и в особенности выбить из ее колоды такую козырную карту, как Эйфелева башня. Внезапно мысль устроить великую выставку по случаю юбилея открытия Колумбом Нового Света стала неодолимой.

Поначалу большинство американцев считало, что если и проводить где-либо выставку, прославляющую глубинные корни нации, то в столице США – Вашингтоне. Даже редакторы чикагских газет не оспаривали это. Однако по мере того, как идея проведения выставки обретала форму, другие города начинали видеть в этом некую награду, которой следует домогаться, в основном из-за статуса, который обретет город в результате проведения выставки. Статус города обладал сильной привлекательностью в те времена, когда гордость за место проживания уступала только гордости за кровь, текущую в жилах. Внезапно Нью-Йорк и Сент-Луис также изъявили желание принять выставку у себя. Вашингтон предъявил права, проистекающие из того, что это был город, в котором размещалось центральное правительство. Нью-Йорк тоже предъявил права, исходя из того, что он является центром всего. Никого не интересовало, что думают жители Сент-Луиса, хотя их храбрость во время Гражданской войны была отмечена в краткой реляции.

Нигде общегражданская гордость жителей не была столь сильной, как в Чикаго, где среди горожан был в большом ходу термин «дух Чикаго». Они словно понимали под этим некую материализованную силу и гордость за то, с какой быстротой они восстановили город после Великого пожара 1871 года. Они не просто восстановили его, они превратили город в национального лидера в области коммерции, производства и архитектуры. Но все городское богатство и изобилие не смогли поколебать широко распространенное мнение, что Чикаго так и остался провинциальным городом, в котором свиные туши имеют бо́льшую ценность, чем музыка Бетховена. Нью-Йорк слыл национальной столицей культуры и благовоспитанности; его ведущие граждане (а также и газеты) никогда не позволяли Чикаго забыть об этом. Выставка, устроенная в правильно выбранном месте, могла бы развеять это чувство раз и навсегда, если она превзойдет Парижскую. Редакторы ежедневных чикагских газет, побывав в Нью-Йорке, предъявившем свои права на выставку, стали задавать вопрос: а почему не Чикаго? Газета «Трибюн» предупреждала, что «ястребы, грифы, стервятники и другие нечистые создания, ползающие, крадущиеся и летающие в Нью-Йорке, стремятся получить контроль над выставкой».

29 июня 1889 года мэр Чикаго Девитт С. Крегьер объявил о создании гражданского комитета, состоящего из 250 наиболее известных жителей. Комитет собрался и принял резолюцию, заключительный абзац которой гласил: «Люди, которые помогли отстроить Чикаго, хотят выставку; обдумав и проанализировав требования, они намерены ее получить».

Однако последнее слово оставалось за Конгрессом. И вот время решающего голосования наступило.

Редакционный клерк газеты «Чикаго трибюн» подошел к окну и наклеил на стекло первый бюллетень. После начального этапа голосования Чикаго оказался впереди Нью-Йорка с большим перевесом – 115 голосов против 72. Следом шел Сент-Луис, а после него Вашингтон. Один конгрессмен, вообще выступающий против устройства выставки где-либо и одержимый трудно объяснимым упрямством, предложил местом проведения выставки перевал Камберленд [33], за что и отдал свой голос. Когда толпа, собравшаяся перед окном, увидела, что Чикаго опережает Нью-Йорк на 43 голоса, она разразилась криками, свистом, аплодисментами. Однако всем было известно, что Чикаго необходимо набрать еще 38 голосов для обеспечения простого большинства, а следовательно, и выигрыша места проведения выставки.

Между тем поступали новые результаты голосований. Дневной свет стал уже не таким ярким. На тротуаре толпились мужчины и женщины, закончившие работу. Машинистки, работающие на конторской технике последнего поколения, потоком выходили из «Рукери», «Монтока» и других небоскребов: под пальто у них были обычные для их профессии белые блузки и длинные черные юбки, в которых они привыкли сидеть за клавиатурами своих «Ремингтонов». Извозчики кричали и успокаивали запряженных в кареты лошадей. Фонарщики, идя быстрыми шагами по краю толпы, зажигали газовые светильники, установленные на кованых фонарных столбах. Куда ни глянь, всюду царило многоцветье: желтые вагоны дилижансов, внезапно возникающие и исчезающие; почтовые рассыльные в голубой форме, с ранцами, полными радостных и печальных известий; извозчики, зажигавшие красные ночные фонари на задних стенках своих двухколесных экипажей; большой позолоченный лев, припавший к земле перед входом в шляпный магазин на противоположной стороне улицы. На верхних этажах высотного здания газовые и электрические светильники светили мягким светом и походили в наступающих сумерках на луноцветы.