Николай Федоренко - Японские записи

– Правда, – заметил смеясь Охара сэнсэй, – в наш век «чека и колодец» звучат довольно анахронично. Но токийский городской транспорт, по не зависящим от нас причинам, возобновит свою деятельность лишь утром… К тому же в нашем доме найдется и «фарфоровое изголовье», – продолжал академик испытывать мою «литературную эрудицию».

Для того чтобы понять, что он хотел сказать, нужно было знать, что раньше в Японии, особенно в богатых домах, пользовались не мягкими или пуховыми подушками, которые «портят прическу» и негигиеничны во время сильного зноя и влажного климата, а специально сделанным изголовьем из дерева или фарфора по форме головы. Иногда, как об этом свидетельствуют некоторые литературные источники, внутрь фарфорового изголовья вставляли магнит, который, по наблюдениям, оказывает благотворное действие на кровообращение и вообще применялся с древнейших времен как целебное средство при некоторых заболеваниях, в частности при расстройстве зрения. И теперь, спустя многие столетия, японские ученые, вновь обратившись к опыту древних медиков, нашли, что магнетические токи действительно оказывают целебное действие при различных заболеваниях гипертонического и ревматического характера, при нервных расстройствах, физическом истощении и т. п. Выпускаемые японскими лечебными фирмами магнитные браслеты находят признание далеко за берегами японских островов.

Но закон непрерывности жизни все настойчивее давал мне понять, что он остается в силе. И мне приходится отступить от этического канона, нарушить его принцип – «покорность лучше учтивости».

На прощание смотрю на незамысловатые и столь изысканные в своей простоте предметы японского быта, не без усилия отрываю взгляд от невесомых створок с мягко светящейся матовой бумагой, любуюсь свитками каллиграфической живописи, вдыхаю слабый травянистый запах татами.

Знакомый гэнкан, ожидающие меня туфли на каменном полу из бурых булыжников, за прихожей миниатюрный садик и дорожка из плит, покрытых свежей влагой, будто в испарине.

Слабый свет, брезжущий сквозь прозрачную бумагу окна, помогает разглядеть бархатные шапки хризантем, стойко противостоящих разбушевавшейся водяной стихии. И как-то внезапно в памяти промелькнули строки Тао Юань-мина из цикла «За вином»:

– Саенара! – говорю на прощанье. – До скорых встреч.

Охара сэнсэй и супруга добрым взглядом провожают позднего гостя, долго стоят рядом у крыльца под низко спускающимся навесом. На внешней стене дома – очертания знакомых новогодних эмблем – гигантских размеров океанский рак, «вакадзари» – листва папоротника и перехваченный жгутом сноп рисовой соломки, «дайдай» – род цитруса, плоды которого служат новогодним украшением благодаря своему названию: «дайдай» омонимично слову «дайдай» со значением «из века в век».

Неприветливая январская ночь, какие не очень часто выдаются в Токио в зимнюю пору, встречает меня отнюдь не гостеприимно – холодным ветром, потоком дождя вместе с мокрым тающим снегом. Справедлива японская поговорка: «Бациллы размножаются в дождливую погоду». Заслуженное возмездие, – знать, надо мне было остаться в новогодний канун под своим кровом!

Город мерцает в красно-желтом от неона ночном мраке, отсвечивает скользким асфальтом. Ночной Токио – «умывают его ливни, причесывают вихри». Порывистый ветер мчится навстречу совсем умолкшей черной реке, и над ней лишь едва слышится тихое рыдание гавайских гитар, то вспыхивающее, то замирающее, будто далекий пульсирующий свет, пробивающийся через толщу морского тумана.

Злобные, колючие потоки холодной измороси все с новым ожесточением обрушиваются на серые силуэты токийских строений, густой непроницаемой пеленой повисая в узкой безлюдной улице. Неуемные силы ненастья – «мрачные начала темного мира» – вступили в предутреннюю битву с неодолимо наступающим брезжущим светом. Поистине – вселенское единоборство «Инь–Ян». И мне пришли на память строки поэта Ёсано Кан (1862–1935):

Тупой тяжестью ударяясь о свинцово-серые шатровые крыши японских приземистых жилищ, он стремительно скатывается по их чешуйчатой поверхности, точно по спинам гигантских рыб, образуя над бедствующими кровлями густой слой водяной пыли. И глазированные их очертания да блеклые отсветы фонарей из кованого железа лишь усиливают впечатление с трудом продвигающихся каравелл, застигнутых злобствующей стихией. А над ними, как могучие и неподступные скалы, надменно высятся железобетонные громады чужестранных отелей, будто миражные чудища – многоярусные океанские лайнеры. Порывистый ветер хватает космы черного дыма и бросает их на приземистые крыши, заливаемые водяным шквалом. И кажется, что жалобные звуки сирен с терпящих бедствие каравелл глухо разбиваются о непроницаемые стальные корпуса заокеанских эсминцев, и взывающим о помощи, увы, не суждено снискать сочувствия у пришельцев с далеких и чужих берегов…

И в голове вновь строки из «Диалога бедняков» Окура (659–733), в поэтическом творчестве которого нашли свое выражение социальные мотивы.

Но жизнь лишь внешне замерла. Яростная стихия бессильна одолеть неистребимый обычай, людскую жажду веселья и зрелища. Извечные человеческие страсти отнюдь не отступили перед разгневанной природой. Они царят за каменным частоколом, за плотными стенами в залах с приспущенными потолками.

Воздух все осязаемее насыщается звуками прелестной тоскующей музыки. И это лишь усиливает чувство контрастности. Впереди замигали огромные неоновые буквы «Амбассадор». Несколько фигур с японскими лицами, будто только что сошедшие с голливудского экрана ковбои – уэстерн, в узких, туго обтягивающих брезентовых брюках и широких шляпах с загнутыми кверху полями, стоят в вызывающих позах у входа ночного ресторана. «Техасский парень» – это японская разновидность американца. Он одет по стандартам Далласа и бесцеремонен, как янки из Алабамы. Он непрерывно работает челюстями, безуспешно стремясь справиться с жевательной резинкой, пожирает апельсины и бананы, заваливая все вокруг себя кожурой и очистками. Он относится с царственным пренебрежением ко всему, ко всем, кто не принадлежит к кругу подобных им избранников.