Сергей Князьков - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

Несмотря на такое опоздание, первый натиск кавалерии был очень удачен, французские войска были застигнуты врасплох на биваках, смяты, отброшены за Рязановский овраг и лишились своей артиллерии. Но затем казаки отряда предались грабежу и дали возможность неприятелю оправиться. Весьма вероятно, что казаки были бы отброшены, и их внезапное, удачное нападение не имело бы никаких результатов, если бы принц Евгений Вюртембергский по своей инициативе не решился бы действовать с двумя вышедшими из леса батальонами тобольцев, именно на этом пункте — у Рязановского оврага. К нему присоединился тот пехотный полк, который был придан отряду Орлова-Денисова, и 3 орудия. Если этот слабый отряд, занявший весьма важную позицию не мог предпринять чего-нибудь решительного и воспрепятствовать отступлению в порядке неприятеля, то во всяком случае благодаря ему русские не были отброшены с того места, которое заняли. На Рязановском овраге, согласно диспозиции, должны были сосредоточиться не 6 батальонов, а целый 3-й пехотный корпус, но он во время боя получил другое назначение.

Из войск 2-го корпуса, предназначенного для действия против расположений неприятеля у деревни Тетерники, первыми дебушировали из леса 2 егерских полка, появление которых для неприятеля не было неожиданностью, так как они были встречены артиллерийским огнем. Командовавший ими генерал Багговут решился идти в атаку, которая не была успешна, так как сам он был убит. Кроме того, егеря подверглись атаке французских карабинеров, которые многих изрубили. В это время на место боя прибыл Беннигсен.

Видя частичную неудачу, Беннигсен не предпринял никаких решительных мер, вследствие чего подходившие к опушке леса части второго корпуса оставались в бездействии в течение часа под огнем неприятеля. В это время Беннигсен выжидал выступления из лесу 4 корпуса Остермана, который должен был вступить в бой одновременно со 2-м корпусом. На розыски и с приказанием ускорить движение этого корпуса был послан генерал Данилевский, который попал под огонь возвращавшихся откуда-то через лес в деревню Тетерники двух польских рот и был тяжело ранен. Третьему корпусу, который по диспозиции должен был выйти из леса за речку Чернишну к Рязановскому оврагу, было предписано пересечь лес и идти на поддержку 2-го корпуса по направлению к Тетерникам.

Когда, наконец, 3-й и 4-й корпуса вышли из леса и кавалерия главных сил была построена для атаки, французы уже начали отступление в полном порядке. Когда отступление французов было уже совершившимся фактом и французские колонны были за Чернишной, Беннигсен двинул вперед свои войска.

Главные силы к моменту отступления французов были построены в боевой порядок. Несмотря на это и убеждения Ермолова и Милорадовича, Кутузов, однако, решительно отказался двинуть войска вперед, и была отряжена только часть легкой кавалерии для преследования неприятеля, остальные войска возвратились в Тарутинский лагерь.

Во время отступления французских войск к Спас-Купле не произошло сколько-нибудь серьезных военных действий, могших изменить результат боя. Дело ограничилось несколькими отдельными пехотными и кавалерийскими стычками. Отряд Орлова-Денисова преследовал неприятеля до самой Спас-Купли, но серьезных, решительных атак, которых можно было ожидать от такого сильного кавалерийского отряда, не было. Дорохов со своей кавалерией не поспел в нужный момент, и из его отряда участвовала в преследовании только горсть казаков.

Насколько в общем был ничтожен общий успех русских, видно из сравнительных потерь обеих армий: победители-русские потеряли 1.200 человек, побежденные-французы всего около двух с половиной тысяч, и это при тех условиях, что на стороне русских были выгоды наступательного, неожиданного боя и отступления неприятеля с несравненно слабейшей по численности кавалерией.

Трудно объяснить поведение Кутузова и отказ его двинуть главные силы. Невольно возникает мысль, не желал ли он выставить на вид бездарность Беннигсена, который не сумел с превосходными силами и при очень выгодной для него боевой обстановке довести бой до решительных результатов. Но это, конечно, только предположение. Очень возможно, что совершенно добросовестно, видя отступление французов, он считал силы Беннигсена вполне достаточными для решительного поражения. Не мог он в минуту боя знать о том, что отряд Орлова-Денисова будет почти бездействовать во время отступления неприятеля и что Дорохов совсем не примет участия в битве. Наконец его нерешительность объясняют тем, что во время самого боя им было через партизанские отряды получено известие о выступлении Наполеона из Москвы. Так как было неизвестно, по какому он выступит направлению, то Кутузов, боясь обхода, не решился отводить свои главные силы далеко от укрепленного Тарутинского лагеря. Последнее объяснение весьма правдоподобно, если принять во внимание, что Кутузов дал согласие на бой весьма неохотно, не считая момент для решительных действий наступившим.

Беннигсен был настолько взбешен действием фельдмаршала, что после боя не счел даже нужным соблюсти перед ним воинскую вежливость и, принимая от него поздравление с победой, не слез даже с лошади. В донесении своем о битве он приписывал исключительно себе победу и писал, что доносит о сражении, «которое он имел честь начать, продолжить и окончить». В частных беседах он обвинял Кутузова не только в том, что тот из личного чувства его не поддержал главными силами, но что, будто, он даже умышленно задержал корпус Остермана. Последнее обвинение было уже, конечно, ни на чем не основано.

Если и согласиться с Беннигсеном, что честь победы под Тарутиным принадлежала исключительно ему, то, как мы выше видели, честь эта не может считаться очень великой, вследствие совершенно ничтожных результатов боя. Значение ее только моральное, как первого успеха русского оружия после сдачи Москвы. Последнее значение старался муссировать и Кутузов, а потому в войске бой под Тарутиным праздновался, как общая блистательная победа. То же значение придали победе и в Петербурге. Кутузов, Беннигсен и другие военачальники были щедро награждены.

А. Кожевников

«Наполеон у Калужских ворот» (Фабер дю-Фор)

осле того, как сгорела Москва, остались без ответа письма с предложением вступить в переговоры о мире, а Тарутинское сражение показало, что русские готовы перейти в наступление, Наполеону стало ясно, что засиживаться в Москве долее не следует, тем более, что грозило наступление зимы. Обстоятельства диктовали движение на юг — к Калуге, где были сосредоточены запасы русской армии, и край совсем еще не был разорен войной. «Идемте к Калуге, — сказал Наполеон, — и горе тем, кто попадется нам на пути». 7 октября, в 8 часов утра, Наполеон выступил из Москвы. Армия его насчитывала в своих рядах около 107 тысяч человек и представляла из себя еще грозную силу. Пехота, состоявшая из старых солдат, была превосходна, также и прислуга артиллерии, но артиллерийские лошади были изнурены до крайности от бескормицы: ни в Москве ни в ее окрестностях нельзя было добыть достаточно фуража. Кавалерия по этой же причине находилась в жалком состоянии: из 18.500 кавалеристов четыре тысячи совсем не имели лошадей, и их пришлось переформировать в пехотинцев, лошади остальных еле двигались, и наполеоновская кавалерия собственно совсем не могла уже нести свою обычную службу: только гвардейская кавалерия в количестве 4.600 человек представляла из себя еще настоящее конное войско. Уже одно это обстоятельство осуждало Наполеона на медленное и тем самым полное опасности движение. Но армию стеснял еще огромный обоз, который она принуждена была влачить за собой. В обозе был хлеб и фураж, а также трофеи и добыча, захваченная в Москве. «Огромные обозы на тощих, изморенных лошадях, — говорит Михайловский-Данилевский, — и множество экипажей, нагруженных предметами роскоши, бесполезными в походе, выступили с армией; кавалеристы навьючивали сверх меры своих жалких лошадей; пехотинцы изнемогали под тяжестью ранцев, наполненных добычей. Движение французской армии имело вид переселения народов. На протяжении целых переходов тянулись в три и четыре ряда: артиллерия, госпитальные и провиантские повозки, экипажи всевозможных родов и даже дрожки, нагруженные различными вещами, преимущественно же съестными припасами и одеждой, между тем как не было принято никаких мер для правильного снабжения ими войск. Большие стада рогатого скота увеличивали длину колонн. Множество иностранцев, оставивших Москву вместе с армией, их семейства, женщины и дети, вместе с больными и ранеными пробирались между артиллерией и повозками, а по краям дороги толпились в беспорядке войска, как-будто составляя конвой огромного обоза. На всяком мосту, у всякой теснины орудия, повозки и войска, смешавшись в нестройную массу, останавливали движение следовавших за ними частей колонны». Настроение, в котором выступала из Москвы французская армия, было тягостное и удрученное. «Верьте мне, — говорит один старый польский полковник, — страшный суд постигнет нашу армию… Мы идем навстречу мрачной будущности. Москва со всеми ее средствами уничтожена, армия деморализована, кавалерия погибла; если нас застигнет теперь зима, то я не знаю, что, не исключая и гения самого императора, может спасти нас от катастрофы»…