Сергей Князьков - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

«Приближалось 15 сентября, день коронации… — продолжает Эдлинг. — Уговорили государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете… Тут в первый и последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности; но поэтому можно судить, как велики были опасения. Мы ехали шагом в каретах о многих стеклах, окруженные несметною и мрачно-молчаливою толпою… Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось… Эти тяжелые дни миновали, и вскоре прибыл от Кутузова полковник Мишо с известиями, которые вывели нас из состояния страшного недоумения. Привезенные им точные и ясные подробности нового плана кампании, принятого главнокомандующим, подали основательную надежду на лучшее будущее» («Р. Арх.», 1887 г., 217–18). Если таково было впечатление от сдачи Москвы в Петербурге, то из слов другого современника мы знаем, что в армии к этому факту было иное отношение: «общий дух армии не пал…, когда известно стало, что Москву передаем без защиты неприятелю». «Всякий постигал, — говорит в своих записках кн. С. Г. Волконский, — что защищать Москву на Воробьевых горах — это было подвергнуть полному поражению армию, и что всякая жертва, приносимая благу отечества, необходима» (стр. 182) См. также Ф. Глинка «Письма русского офицера», стр. 28. Ред.

См. ниже ст. И. М. Катаева.

В дополнение можно привести любопытные строки из донесения Жозефа де-Местра сардинскому королю 2 июня 1813 г.: «Император предупреждал нас быть готовыми к отъезду и сам готовился к нему. Изо всех дворцов, коллегий и прочих государственных учреждений выбирались. Недоставало барок, экипажей и лошадей для людей со всем богатством, какое можно было увезти» («Р. Арх.», 1912,1, 46). См. также воспоминания Бакуниной («Р. Ст.», 1885, IX, 400). Ред.

Н. К. Шильдер, «Император Александр I, его жизнь и царствование», т. III, стр. 505. Надлер, «Император Александр I и идея священного союза», т. II, стр. 63.

Бургоэн переносит уже инициативу пожара на императора Александра I (Souvenirs. Paris, 1864, р. 165). Ред.

Это «oeuvre barbare, mais patriotique», по выражению Комба (Memoires du Colond Combe. Paris, 1896, p. 115). Ред.

См. мнение о московском пожаре великобританского комиссара Роб. Вильсона — в письме имп. Александру 13 (25) сентября 1812 г. и лорда Тэрконелля — в письме к герц. Йоркскому 20 сент. (2 окт.) 1812 г. — Н. Дубровин, «Отечественная война в письмах современников», стр. 142 и 161.

В сущности о них говорит единственное только донесение Тутолмина 11 ноября императрице Марии Феодоровне: «Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь. Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: „оставьте, — приказано сжечь“».

От этих бивачных огней по рассказам Глинке оставшегося в Москве гравера Осипова «загорелся дом Филипповского» (Глинка. «Записки о Москве», 64).

Несуразность ее очевидна даже для С. Н. Глинки: «ни в Париже, ни при вторжении в Россию пожар московский не заглядывал в мысли Наполеона» («Записки о Москве», 1837 г., 66). Жозеф де-Местр мог лишь удивляться длительному существованию этой версии: «До сих пор еще, — писал он в своем донесении 2 июня 1813 г., — в народе говорят, да и повыше народа, что Москву сожгли французы: так еще сильны здесь предрассудки, убивающие иногда всякую мысль наподобие гасильников, которыми тушат свечи» («Р. Арх.», 1912, I, 48).

«Кто как ни выставляй патриотизм, — замечает Александров в „Очерках моей жизни“ („Р. Арх.“, 1904, XII), — но и Москва в 1812 г. горела не мало от своих же злоумышленников». И совершенно понятно, что французам приходилось постоянно защищать мирных обывателей. Об этом рассказывают почти все мемуаристы. Также, конечно, прав Наполеон, говоривший, что русские всеми мерами помогали, пока это можно было, тушить пожар.

Источником этих слухов отчасти были иностранцы, оставшиеся в Москве и, конечно, недостаточно осведомленные о предприятии Леппиха. Вот что говорит, напр., в своих воспоминаниях аббат Серюг: на даче Репнина «on ce fabriqueient des pieces de feux artificiels, des fusees a la Congreve et d'autres instruments, destines a l'execution du grand projet» ( «Les Francais a Moscou». Relation inedite publiee par le Libercier. Moscou, 1911, 27).

То же подтверждает Боссе («Mem.», 90), который передает со слов д-ра Жоанно, жившего там, что в печных трубах ростопчинского дома были найдены взрывчатые вещества и горючие материалы. Ростопчин в позднейших своих объяснениях по этому поводу писал: «Один французский медик, стоявший в моем доме, сказывал мне, что нашли в одной печи несколько ружейных патронов… они могли быть положены после моего выезда, чтобы через то подать еще более повода думать, что я имел намерение сжечь Москву. Равномерно и ракеты… могли быть взяты в частных заведениях» («Правда о пожаре Москвы». Сочинения, изд. 1853, 206–7).

Глинка передает другую версию: «Я слышал от гравера Осипова, шедшего мимо рядов в день оставления Москвы, что в москотильный ряд брошена была бомба» («Записки о Москве», 63).

По словам Евг. Вюртембергского, Ростопчин перед советом в Филях сказал ему: «Если бы меня спросили, то я бы сказал: уничтожьте город прежде, нежели отдавать его неприятелю» («Memoires», II, 154).

«Ennuye d'entendre debiteria meme fable, je vais faire parler la verite qui seule doit dicter l'histoire».

Неопределенное оправдание Ростопчина производило весьма различные впечатления на читателей брошюры: для Свербеева это полное отрицание, а по мнению Рунича, Ростопчин в этой брошюре «захотел, как ворона, одеться в павлиные перья, приписав лично себе дело, за которое он подлежал бы ответственности перед судом разума и совести, если бы он сделал его без монаршего приказания, по собственному усмотрению» (Ib., 606). Издатель «Русского Архива» П. И. Бартенев считает, что Ростопчин «отрицает только последовательные и преднамеренные правительством распоряжения о сожжении Москвы»… Ростопчин «только приписывает честь высокого самопожертвования не одному себе, но всему русскому народу». Поводом для такого заключения могло служить следующее место в «Правды»: «Главная черта Русского характера… скорее уничтожить, чем уступить… В частных разговорах с купцами, мастеровыми и людьми простого звания, я слыхал следующее выражение, когда они с горестью изъявляли свой страх, чтобы Москва не досталась в руки неприятеля: „лучше ее сжечь… я видел многих людей спасшимися из Москвы после пожара, которые хвалились тем, что сами зажигали свои дома“» (Соч., 262).