Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Разбишаки (разбойники)! — визгливо кричит какая-то баба.

— Дай ты ей дрючком по голове, — ласково настаивает Гридин. Понемногу затихают все шумы. Чувствуешь себя оторванным от всего мира и незаметно погружаешься в дрёму.

...Просыпаюсь от пушечной пальбы. Усыхающий полумесяц высоко горит в небе. В разных углах громко откликается лесное эхо. Линия звуков выгибается широкой дугой, замирая неслышно посредине и все сильнее сгущаясь по краям. Надрывистый бабий голос повторяет с диким отчаянием:

— Зломал геть кшок, дулом зломал...

Солдаты хором отругиваются:

— Я тебя пужну, сволочь..

— Нехай гавкае, сука...

— Ишь, поляки проклятые; что турки, что поляки — это один народ...

От бабьего визга и солдатского озлобления омерзительно тяжело на душе. Одиннадцатый месяц изо дня в день на моих глазах повторяются эти сцены. Стало быть, так нужно. Без слез, матерщины, грабежей и побоев война так же немыслима, как без пушек и крови.

Хочется лежать неподвижно, ни о чем не думать и не выходить из палатки. Потому что за порогом палатки начинается какой-то больной, запутанный мир, отравленный солдатчиной и штыками. Я знаю, что там, где существует война, там нет и не может быть места человечности. Война ненавидит жизнь, безжалостно истребляет труд и уничтожает свободу. Оттого между людьми труда и войны существует вечный спор и вражда. Отчаянно ревут бонахские бабы, потому что перед ними встал жестокий вопрос: для чего же мы строили ограды, рылись в земле, пилили, копали, резали, затратили столько сил и труда? Для чего?..

Ожесточённо ругаются солдаты, потому что война внушила им ницшеанские мысли: падающего толкни, города разрушай, деревни сжигай, посевы топчи, человека убей...

Противно и омерзительно то, что обе стороны правы. Правда разоряемых баб и правда разоряющих войск сплелась в один проклятый клубок, срослась и скипелась, как вонючий польский колтун этих гнилых лесов и болот. Воющая баба и разоряющий солдат, постоянно враждующие между собой и постоянно шагающие бок о бок, — вот два неотделимых и непримиримых контраста, из которых сплетается война.

Баба рожает, работает, одевает, копит. Каждое собранное бабой зерно, каждая сотканная нитка, каждый приём, сберегающий бабью силу, ведут к накоплению человеческого труда и человеческих дарований и умножают досуг, уют и богатства, необходимые для процветания всего человеческого рода.

Солдат умерщвляет, разоряет, оголяет и жжёт. Ни к человеческому труду, ни к человеческим дарованиям, ни к человеческой мудрости не прибавляет он ни единого зёрнышка. От культуры, от радостей жизни, от уюта и красоты он возвращается к первобытной палатке кочевника, к скучной, безрадостной казарме. Победитель — он живёт чужим, уворованным благополучием. Побеждённый — он грабит ещё слабейших. Но убивая, сжигая и уничтожая, он, служитель смерти, заставляет рабски служить себе и гений и труд. Солдат насилует бабу. В этом и заключается вся противоестественная природа войны.

Грозная, страшная, истребительная война со всеми своими пушками, газами и летательными машинами родилась из противоестественного слияния науки с деспотизмом. Каждый шаг на войне представляет собой сочетание точно проверенных научных законов с железной розгой тюремного застенка. Своими завоевательными успехами война целиком обязана науке и технике. Но вследствие того истребительного, умерщвляющего начала, которое носит в себе война, чем сложнее технические усовершенствования войны, тем убыточнее её победы. Война всегда бесчестный и расточительный грабёж, но, чем победоноснее армия, тем разорительнее она для государства. В этом и заключается самопожирающая сила милитаризма. Банкир, отдающий свои капиталы на поддержание «динамитной науки», становится на путь самогильотинирования — на путь величайшего разорения, не возместимого ни посредством контрибуции, ни посредством грабежа оккупированных народов.

Я знаю, что средних путей война не знает. Либо с воющей бабой, либо с мёртвой солдатчиной. И надо сказать открыто, что, живя в мечтах своей уединённой жизнью, я на деле — такой же вор и грабитель, как Гридин, Звегинцев и Старосельский. Вот отчего мне не хочется уходить из этой тесной палатки, где пахнет свежей травой и можно сделать вид, что не слышишь, как воют бонахские бабы.

...Обедаем молча на земле. Жарко, душно. Грохочут пушки.

— Может быть, и Румыния и Греция уже воюют, а мы ничего не знаем.

— И знать ничего не будем.

— Одичаем скоро, как наши хозяева.

— Попросить разве немцев, чтоб с аэропланов нам газеты бросали?..

— Много вы узнаете из газет...

И опять все покорно жуют и апатично прислушиваются к грохотанию пушек.

Минутами кажется, что вот-вот все встанут на дыбы и начнут вопить, и проклинать, и кусаться. Но человек со всем примиряется, а всего легче — с собственным разложением.

...Приехал ординарец Отрюхов, сообщивший новость:

— Наступление отменили, а над Белгораем летал ероплан, а на ем флаки каки-то: белый, жёлтый и красный.

— Что ж это за флаги?

— Говорят, на Аршаву опять идти хочет. А может, к миру. Белый флак — мириться хочет с Россией.

— А другие флаги к чему?

— Рассее — белый: на замирение. Англии — красный: значит, не на живот, а на смерть. Франция — жёлтый: и так и этак.

— Болтай чего, — смеются солдаты.

— Не своё рассказываю, — обижается Отрюхов. — Листы такие разбрасывал с ероплана.

Часа через два приехал адъютант из штаба корпуса.

— Что нового? — набросились на него.

— Решительно ничего.

— А что это за пальба была ночью?

— Подготовка к наступлению.

— Наступление? Какие же результаты?

— Наступления не было. Со слов инспектора артиллерии знаю, что сперва был отдан приказ: всей третьей армии перейти в наступление. С обеих сторон развили сильный огонь. Австрийцы не ожидали с нашей стороны такого нажима и понемногу начали подаваться назад. Но в два часа ночи получилась телеграмма от верховного главнокомандующего: отойти в исходное положение и прочно окопаться.

— Чем объясняют в корпусе такое распоряжение?

— Говорят, что собираются дать бой под Варшавой.

— Под Варшавой? Не под Перемышлем ли?

— Не могу вам сказать, не знаю.

— А откуда у нас снаряды?

— Снарядов нет. В том-то и вся беда. В четырнадцатом корпусе некомплект в пятнадцать тысяч шрапнелей. В других корпусах не лучше.

Получено странное официальное сообщение из ставки, сплошь посвящённое описанию германских траншей на западном фронте. Офицеры недоумевают:

— К чему это?

— По-моему, — высказывает предположение Болконский, — это похоже на подготовку к каким-то совсем неожиданным шагам. Мы к таким откровенностям не привыкли.