Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Да ну её к лешему, Польшу самую. Какая в ней польза? — пренебрежительно отвечает Звегинцев.

— Тут, брат, не польза, — поясняет ражий кавалерист, — а сдаваться Рассее не годится. Контрибуцию агромадную потребует себе немец. Опять же на нашего брата перешьют. Телёнка остального отберут.

— Кругом мужику плохо, — вздыхает пехотинец.

Лес становится суше. У заборов лесных заимок видны женские лица, до бровей перекрытые пёстрыми платками.

— Шкира аж умирает, — острят солдаты.

Шкира бурно ударяет по балалайке и сыплет весёлой скороговоркой, поводя богатырскими плечами:

Идём пограничными лесами. Ни уныния, ни подавленности. Меньше всего мы сейчас похожи на разбитую армию, в жалобных песнях изливающую свои печальные думы. Солнце ли сбивает с толку наших солдат, или душа вступила в какое-то тайное соглашение с историей, но кругом бренчат балалайки, и задорные частушки, опьянённые дерзостью и земными грехами, как осы, кружатся в воздухе. Поют решительно все. Частушка победоносно подчинила себе все умы и сердца. Изворотливая, насмешливая и гибкая, она зубоскалит, кривляется и беззаботно потешается над собой, над начальством, над нашими военными неудачами, над легкомыслием окопных красавиц. Над окопным героизмом и над окопной вошью.

У каждого своё на уме. Три пехотинца, высунув по-казацки чубы — фуражка только на честном слове держится, — лихо покрякивают и выплясывают словами разухабистую чечётку, полную убийственного сарказма:

Какой-то безусый парень из недавнего пополнения не даёт пощады любителям Георгиев и военной славы:

Шкира и десятки таких же Шкир целиком погружены в любовное токование:

У заборов пестрят многоцветные платки пограничных баб. Бабьи глаза из-под платков говорят многообещающим языком. Если политическое слияние России с Галицией не удалось, то гений рода, принимая во внимание настойчивое поведение Шкиры, вероятно, не останется в проигрыше.

Из лесу доносятся похотливые взвизгивания.

Бонахи — огромная пограничная деревня, затерявшаяся в глухом лесу. В мирное время местные жители занимаются контрабандой и грабежом. Но с тех пор как дело это перешло в руки цивилизованных народов, жители Бонахов изнывают от безделья и делают вид, будто сеют, пашут и косят. Костюм у них русинский, язык польский, подданство русское, нравы готтентотские. Это настоящие лесные люди, грязные и обросшие, как звери. Отсюда и само название — Бонахи (бонах — дикий, некультурный, лесной обитатель).

Три мучительных неудобства здешней стоянки — блохи, отсутствие уборных и отсутствие столов. От блох мы спасаемся в палатках. Столы заменили собственными чемоданами, так что приходится писать, согнувшись в три погибели. Но отсутствие уборных бросается и в нос и в глаза на каждом шагу, так как огромная деревня битком набита парками, обозами и резервными частями.

Трём дефектам нашей стоянки соответствуют три больших преимущества. Первое — дикий сосновый бор, пропахший хвоей и лесными цветами. Второе — почти первобытная простота. Платье носит один командир бригады, дабы его не приняли за простого солдата. У остальных все костюмные отличия стёрлись. Третье — запрятанность от врагов земных и надземных. Аэропланы наведываются, но редко. Здесь мы совершенно невидимы ни сверху, ни снизу, ни с боков. Даже люди, стоящие друг от друга в двух верстах, никогда не встречаются и ничего друг о друге не знают. Вместе с удушливым запахом хвои и некультурного человека сейчас в палатку врывается рёв пушек и ровный красивый звук гудящего мотора. Над лесом хищно кружится германский зтаубе», не внушая ни малейшего страха. Солдаты беспечно веселятся. Из разных концов несётся потренькивание балалаек, и в воздухе висит разноголосая бойкая песня:

Это поют куряне под балалайку Звегинцева.

звенит на другом конце высокий тенор Шкиры.

Развалясь на земле, офицеры играют в карты. Неподвижий застывшие сосны источают одуряющий аромат скипидара и приторной горечи.

Неожиданно все парки получили по тысяче шрапнелей. По диспозиции, привезённой вечером, на рассвете готовится общее наступление.

Головной парк на рысях перешёл в Былины. Идёт сильный бой. По словам ординарца Отрюхова, наша дивизия захватила в плен этой ночью 12 неприятельских рот, два тяжёлых орудия и 7 пулемётов. В другом месте Кромским и Переяславским полками захвачено в плен 700 человек, которые по приказу начальника дивизии якобы все приколоты.

— Это вздор, — говорю я Отрюхову. — Такого приказа не было. Но солдатам хочется, чтобы успешное продвижение сопровождалось приколотыми немцами, и они упрямо отстаивают Отрюхова.

Вечер. Пахнет мёдом, скипидаром, корицей, ландышем и множеством незнакомых сладких запахов. На тёмном небе, как огненные крылья, мелькают трепетные вспышки. Гулко гремят орудийные раскаты, повторяемые эхом. Солдаты ожесточённо ругаются с жителями, которые гонят кольями пасущихся лошадей со дворов.

— Я тебя погоню! Я тебя тесаком погоню, — покрикивает фельдфебель Гридин.

— Все пропадает, все погибает, города горят, — философствует Пухов, — а они пришли — разоряются. Травки жалко... Что теперь, зима? Или осень? Она — травка — через три дня нарастёт.