Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Вот вам и Мезо-Лаборч с Дуклинским перевалом, — иронизирует Базунов.

Мезо-Лаборч — город в венгерской долине в четырёх переходах (120 верстах) от Тарнова. Туда собирались перебросить наш корпус, и офицеры втайне мечтали о венгерских красавицах и венгерском вине.

Пёстрыми группами разлеглись на земле бендерцы и беседуют с нашими солдатами. Солнечные лучи продираются сквозь толщу овчинных кожухов и поселяют в головах неположенные мысли. Огромный пехотинец, раскинув руки и ноги на белых цветках и подложив папаху под голову, говорит с блаженной улыбкой:

— Так воевать согласен...

— А много ты народу переколол? — любопытствуют наши солдаты.

— Не считал, — лениво отвечает бендерец. — Из окопа стрелял... Стрелок я годный... Верно, немало ихнего брата перебил... Только и их жалко, — закончил он мягко.

— Чего жалко?

— А как же? И они не своей охотой идут: начальство приказует. — И, помолчав, продолжает: — Плохого не помнишь, а хорошее не скоро забудется... Шли мы с ребятами в разведку. Один офицер да нас семеро. Видим: раненые ихние. Стонут, корячутся. Офицер приказует: приколи!.. А чего их зря-то колоть? Тоже люди. Детишек дома оставили... Кликнули наших санитаров и подобрали. Тоже и ихней крови немало пролито, — вздохнул бендерец.

— Земля от крови парная: хорошо родить будет, — говорит, глядя в небо, другой пехотинец.

К группе подходит оборванный парень из местных жителей и протягивает руку: хлеба дайте. Семеныч выносит ему краюху хлеба и спрашивает:

— Чего на работу не идёшь?

— Работал, — отвечает по-польски парень. — На дороге служил. Истопником... — И вдруг начинает обличительным тоном: — Нима венгля, нима джава, нима запалки [28] Нет ни угля, ни дров, ни спичек. ... — И, сорвавшись, сыплет с негодованием: — Платят восемьдесят одну копейку в день... Прокормиться надо, одеться надо... А где тут прокормиться, когда фунт белого хлеба в Тарнове стоит девяносто копеек, а литр молока — сорок копеек. Солдаты все выели кругом, как саранча... Спичек купить не на что. Свечей нет. Дают десять свечей, а обер-кондуктор себе берет пять. Потом приходит кондуктор и забирает ещё три свечи. А господа офицеры ругаются, что в вагоне темно и холодно. Что ж остаётся делать? Красть?.. Украл бы, да негде, — заканчивает он с едким раздражением. — Все солдаты раскрали.

— Где уж работничать на войне, — сочувственно вздыхают солдаты.

— Знай — лоб подставляй! Да язык прикуси, чтоб не вопил!.. А солнце ярко сияет и нежит, и воздух — как крепкое вино.

Только Старосельский не поддаётся чарам карпатского солнца.

— Ишь, развалились на солнышке снежные чины, — пускает он сквозь зубы и злобно набрасывается на взводного Федосеева. — Ты смотри у меня, лодырь! До смерти под ранцем уморю, если опять нагнеты [29] Мокрецы на копытах. увижу.

Да Ханов мрачно критикует Галицию.

— Чего ты болтаешь, Ханов? Они худого слова не скажут... Живут в пехотном обстреле. Скотины нет. На себе землю пашут. Видали! Пан заместо лошади тянет, а жена заступом роет...

— У плохого хозяина все плохо, — угрюмо отбивается Ханов. — Слабого качества люди. Когда принесёшь борща с кухни — не берутся борща есть: нам, говорят, не полезно. Кашу едят. А чтобы борща — так совсем на него внимания не обращают. Я и то дивлюсь: им бы давно околеть пора. Одной картошкой живут.

Опять вечерние сумерки. Опять свирепо грохочут пушки. Испытываю какое-то тусклое удушье, похожее на безумие. Прошлое кажется далёким-далёким сном. Нужно сделать мучительное усилие, чтобы внушить себе веру в реальность того, что когда-то видел и понимал...

— Где-то есть электричество, мостовые... — доносится до меня, как во сне, голосок Болеславского.

— Да, есть, — соглашается Болконский и задумчиво произносит: — Хорошо бы теперь лежать на малиновой бархатной кушетке и читать старую «Ниву» за девятьсот первый год. А над тобой канарейка заливается. И в комнате тихо-тихо, так что кажется, что никого больше нет на свете...

«Может быть, и мне только кажется, как чеховскому Чебутыкину, — мелькает смутная мысль. — Может быть, в действительности ничего этого нет и никогда не существовало...»

А за окном гремит и грохочет.

— Надо бы наградные выдать нижним чинам на Пасху, — говорит заведующий хозяйством прапорщик Кириченко.

— За что? — жёстко бросает Старосельский. — Разве это люди? Лодырь на лодыре сидит и лодырем погоняет. В каком виде у них лошади? Амуниция?.. Его, сукина сына, нужно из матери в матерь грозить, под ранец ставить, а иначе, по добру, никто ничего не сделает. Сознания службы — никакого. Все — дрянь сверхъестественная!..

— Это вы напрасно. Есть очень хорошие солдаты.

— Вот увидим, что эти хорошие солдаты запоют, когда отступление начнётся. Я уже этих гусей хорошо знаю!..

— А жизнь идёт своим ходом, — раздаётся насмешливый голос Базунова. — Напишешь бумажку о том, что кухонь походных в бригаде нет, а она — бумажка — кого-то задела. От одного к другому, — и вот уже от Эрдмана [30] Главный интендант третьей армии. спешный запрос: «Получили ли вы при выступлении на театр военных действий походные кухни? Если нет, получите их в срочном порядке в городе Ровно Волынской губернии...» Да-с... Время от времени полезно взглянуть на вещи с интендантской точки зрения...

— Токарев! Коньяку! — кричит прапорщик Растаковский.

— А не сыграть ли нам в шмоньку? — тоскливо вздыхает доктор Костров.

Заложив ногу за ногу, орёт, потренькивая на балалайке, прапорщик Кузнецов:

Из сеней долетает забористая песенка Шкиры, адъютантского денщика:

В дверях появляется Коновалов:

— От старой учительки за вами.

— Седлай лошадей — поедем.

Старой «навчительке», пани Ванде Мыслинской, лет за семьдесят. Но на вид это ещё бодрая старуха с интересной седой головой в чёрной наколке и с проницательными глазами. Её знают вёрст за сорок кругом. В её домике на краю Шинвальда — в стороне, на отлёте, — сохранилась вся обстановка: гардины, зеркала, шифоньерки, часы, подносы, вазочки и даже оставленный кем-то на хранение велосипед. Население её любит, а солдаты относятся с уважением. Она очень гордится их вниманием и доверием и, рассказывая об этом, любит с улыбкой повторять: «Человек всегда лучше, чем о нем думают люди».

Не знаю, верит ли пани Мыслинска в мои медицинские познания, но я охотно откликаюсь на её приглашения. Делаю это не без тайной корысти, так как всегда ухожу от неё обогащённый. Говорить она большая любительница и мастерица. Ей хорошо известна история каждого окрестного фольварка, каждого мостика и мельницы. У неё много друзей в Тарнове, Кракове и Варшаве. Но что всего интереснее — на её глазах протекла вся война — с пропагандой, торжественными декларациями и грабежами. Или, как выражается моя собеседница: она слыхала все «вызолоченные слова» и видала всю «медную истину» войны. Разговор ведётся вначале в изысканно-дипломатическом стиле.