Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Я вашего коня знаю, — говорит ординарец Варюта. — Из экономии княгини Путятиной его взяли в нашем уезде. Знаменито бегал, лёгкий такой, барьеры брал.

И хотя конь у меня тяжёлый и тугоуздый, все одобрительно смотрят на коня и весело подтверждают:

— Суетной, норовистый, гар-рячий конь!

Противник стремительно наседает. Мы продолжаем откатываться от Сана. Безостановочно, без днёвок и передышки, гремит железный поток. Лязгают цепи, грохочут тяжёлые колеса, устало цепляются подковы, свистят кнуты, матерщина, проклятия, свирепо скрежещут зубы:

— У-у!.. Затми твою шкуру!.. Штык тебе в брюхо!..

С криком и грохотом бурлит и катится бегущая лавина, утопая в помёте и в сыпучих песках и, как саранча, сметая всходы человеческого труда, больные тощие всходы, омытые слезами и кровью безжалостной войны.

Устало покачиваясь в седле, я безучастно гляжу кругом, и вдруг, как в кошмаре, встают передо мной картины первого отступления на Сане — в проклятые сентябрьские дни. Та же скрипучая орда, шатающиеся от усталости люди, стрельба, тревога, пески, надрывистые крики. Как будто все эти девять месяцев мы ни на шаг не подвинулись вперёд, ни на миг не вылезали из этой захлёстывающей трясины злобы, жестокости, смердословия и помёта. И сегодня, как в сентябре, каждый занят только собой, только сбережением собственного желудка и собственной жизни. Тот же ход беспощадной машины смерти: топтать, покорять, истреблять. Но где-то глубоко — в разболтавшихся рычагах, в расслабленных гайках машины — залегла неуловимая для глаза, но уже ощутимая ухом, разъедающая, непоправимая порча. Днём и ночью армия резко критикует, армия сурово подглядывает за властью. Никто никому не верит. Офицер — командиру, врачи — своим главным, строевые — штабным. И больше всех подглядывает, презирает, не доверяет и ненавидит — солдат офицера. Облиняла вся дисциплина. Солдат повинуется, тащит на своём мужицком горбу и труд и горе войны. Но как-то все теперь по-другому. Неуловимо, ненаказуемо — солдат подмял и растоптал крепостную дисциплину казармы.

— Совсем распустились, прохвосты! — ворчит Базунов.

— С чего вы взяли? — удивляется Костров.

— А вы послушайте, как они, подлецы, отвечают. Раньше, бывало, спросишь, он моментально:

«Так точно». А теперь зарядили все в одну дуду: «Не могу знать».

— В чем же разница? — смеётся Костров.

— Огромная. «Так точно» — это значит: на все согласен. А «не могу знать» — черт его знает, что оно значит.

Тяжело взбираемся по песчаному косогору. По бокам большие деревни. У околиц любопытные жители. Молодицы шутливо прощаются с солдатами.

— Скучать не будете? — смеются наши артиллеристы.

— Что делать? Не хотите нас кохать, — отшучиваются девушки. В начале девятого переступили через границу Галиции, и сразу повеяло родным Пошехоньем. В Галиции все дороги точно измерены. Не только версты указаны, но через каждые четверть километра расставлены каменные столбики, указывающие число пройденных и число остающихся вёрст от пункта к пункту. У нас — ни дорог, ни ориентировочных знаков. Зато прекрасные карты, составленные большими специалистами с поразительным трудолюбием. Там, где трудолюбивая рука специалиста уже успела воздвигнуть цветущие деревни и села и проложить железнодорожные ветки, ленивое пограничное население ещё не позаботилось поставить ни одной халупы. Там на деле имеются только дремучие леса да болота. В двенадцатом часу ночи мы все ещё были в 25 (а может быть, и в 50) верстах от конечного пункта — от Белгорая. Впотьмах, натыкаясь на пни, попадая в болота и трясины, мы ощупью доплелись до какого-то перелеска и расположились здесь на ночлег.

Лошадей привязали к деревьям, развели костры и свалились тут же на голую траву.

Поздно. Канонада стихает. Ощупью пробираемся в лесу. Едем час, другой. По карте мы уже давно в Белгорае.

— Стой!

— Заночуем лучше в лесу, — решает Базунов. — Помещения все равно не найдём.

Во мгновение ока лошади разамуничены. Лес загорается кострами. Бурлит вода в котелках. Сознание близкого отдыха и покоя наполняет тело сладким блаженством. Усталости как не бывало.

Лес гудит оживлённым гомоном человека, не знающего ни забот, ни лишений. Над кострами вместе с тучами искр носятся взрывы ядрёного солдатского хохота. Подхожу к костру, где юлой вертится Блинов. Рыжеусый Ветохин забавно рассказывает анекдоты о генералах.

Тут же рядом, у другого костра, в центре солдатского внимания Лапин, красивый детина, взводный 2-го парка. Певец, балагур и бабник.

— Ну и лапа же у тебя! — смеются солдаты. — Недаром Лапиным прозываешься.

— У нас все Лапины. Одна кличка всем — Лапины. И село Лапино, и лес Лапинский. А река — Лопань-река... Певуны у нас знаменитые. Всем селом песни играют.

И Лапин затягивает любимую солдатами песню о Ванюше. Голос у Лапина могучий, красивый. Но слова песни он постоянно варьирует по-своему. Шкира, влюблённый в песни ещё больше, чем в женщин, не сводит жадных глаз с Лапина и ловит каждое слово.

Солдаты долго молчат, думая о смерти и безутешном сиротстве. — Эх, вошь те заешь!.. Хорошо песни играешь, — хлопает Лапина по плечу Шкира.

Приближаемся к Белгораю. Почуяв жильё, отдохнувшие за ночь лошади крепко ступают по уплотнённому грунту. Весенний воздух радостно будоражит. Всюду солнце, трава, деревья и яркая небесная синь.

Над головой чуть заметно кружит биплан. Скрытый игрой пятен, он то еле внятно гудит над головой, то обрушивается жужжащим волчком. В этом певучем гуле чувствуется торжествующая песня победы.

Я смотрю на ровные длинные ряды грохочущих ящиков, на густую толщу пехоты, на спешившихся офицеров, молодой крылатой поступью шагающих по узкой дорожке, и думаю: сбросит или не сбросит?

Не в силах сдержать свою молодую радость, Болконский выбрасывает её из груди упругими звуками: