Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— А снаряды есть? — спросил кто-то из прапорщиков.

— Есть.

— Бога ради, дайте.

— Хорошо. Но с условием, что разберёте снаряды в десять минут. Потому что поезд едет с экстренным предписанием доставить пять тысяч тяжёлых снарядов в Липу.

— Так вы везёте тяжёлые снаряды? Нам — лёгкие.

— И лёгкой шрапнели ппук шестьсот наберётся. Моментально отсчитали трём парковым бригадам по двести шрапнелей, и поезд скрылся.

Переправа заканчивалась. Начальник станции спешно пропускал последние составы. Усталый прапорщик Кириченко спал на голом перроне. Уже светало. Неожиданно вместо цеппелина над станцией закружился австрийский аэроплан и, разглядев парковые запряжки, начал снижаться. Солдаты разбудили Кириченко.

— Ах, задави его гвоздь, — поскрёб он в затылке и приказал развести лошадей.

— А снаряды? — заволновались солдаты.

— Со снарядами идрикенштейн выйдет.

Солдаты вскочили на лошадей и бросились в разные стороны. Аэроплан продолжал снижаться. Покружившись над зарядными ящиками без лошадей и приняв их, очевидно, за брошенный хлам, аэроплан поднялся и улетел, не бросив бомбы.

— Значит, мы полностью очистили Западную Галицию? — спросил Базунов, дослушав доклад Кириченко.

— Так точно. На том берегу Сана не осталось ни одной нашей роты.

— Ну, значит, ясно! — воскликнул командир. — Тут не иначе как продают где-то Россию. Опять останемся без снарядов. Воюй с голыми руками!..

События развиваются спешно и неожиданно. Со вчерашнего дня полоса нашего отступления расширилась. Кажется, мы начинаем очищать Восточную Галицию. В Белгорай переезжает штаб 3-й армии. По предписанию генерал-квартирмейстера мы уступаем штабу нашу квартиру, а сами пока переселяемся на окраину города. Всюду снова запахло театром военных действий. Улицы переполнены тыловой суетой. Белгорай гремит, грохочет, волнуется. Днём — аэропланы над городом. Ночью — автомобили с генералами, кабацкая музыка в ресторанах и крашеные девушки на тротуарах. Все говорит о том, что идиллия с задумчивыми козами на площади и горлицами под крышей окончилась. Надо ждать приказа о переброске.

Немцы остановились в своём преследовании. И вот в головах наших армейских Пуришкевичей уже роятся воинственные планы.

— Надо собрать кулак и так грохнуть «его» по зубам, чтобы небу жарко стало, — кричит капитан Старосельский.

В ожидании санитарного поезда лежат на перроне человек сорок раненых. Они внимательно вслушиваются в наш разговор.

— Где ранены? — спрашивает Болконский.

— Вчера на Сане.

— Откуда шли?

— С венгерской границы.

— Разве мы отступаем с Карпат?

— Так точно. По всему фронту уходим.

— Ты какой части? — спрашивает грозно есаул.

— Фанагорийского полка гренадерской дивизии.

— Какой армии?

— Был восьмой, теперь третьей.

— Отчего отступили?

— Из осадных орудий бьют. С землёй ровняет. Со всех концов ураганным огнём. Все чисто разбивает: пехоту, артиллерию, пулемёты.

— Кто ж тебе сказал, что по всему фронту уходим?

— Ротный командир. Хотели мы на Ярослав идти, а он говорит: не ходите, и там отступление идёт.

— Расстрелять бы такого командира! — скрежещет зубами есаул.

Не дремлют и верховные Пуришкевичи. Навёрстывая время, утерянное в стремительных отходах, штаб з-й армии забрасывает нас сугубо секретными наставлениями на предмет искоренения крамолы и шпионажа — среди лиц иудейского исповеданиям. Бумажки составлены без излишней щепетильности.

«Копия с копии. Секретно. Главный начальник снабжения армии Юго-Западного фронта. 22 апреля 1915 г. Г. Люблин. Командующему З-й армией.

По имеющимся сведениям, благодаря обилию в обозных и тыловых учреждениях лиц иудейского исповедания и общению их с галицийскими местными единоверцами австрийские шпионы получают сведения о жизни тыла и фронта, черпая их либо от галицийских евреев, либо от русских евреев нижних чинов. Кроме того, пользуясь под предлогом служебных надобностей правом свободного проезда в Россию, русские нижние чины евреи провозят письма, чем устраняют цензуру. Во избежание сего нежелательного явления главнокомандующий приказал: всех без изъятия евреев нижних чинов, находящихся ныне в тыловых учреждениях, немедленно перевести в запасные батальоны, в коих выдержать их для обучения шесть недель, после чего отправить в полки, где иметь под особым наблюдением.

Об изложенном сообщается для зависящих распоряжений. Подлинное за надлежащими подписями. Верно.

Старший адъютант подпоручик Кронковский.

Белгорай. 3 мая 1915 г.».

От того же числа на ту же тему другой секретный приказ:

«Копия с копии. Секретно. Генерал-квартирмейстер штаба З-й армии. Отделение разведывательное. 3 мая 1915 г. Начальнику штаба 14-го армейского корпуса.

По показанию задержанного и сознавшегося в шпионстве Стефана Канацкого при второй австрийской армии состоят в качестве разведчиков лица иудейского исповедания. Ввиду сего в случае появления в районе расположения войск подозрительных евреев таковых без промедления задерживать и при краткой записке с описанием обстоятельств задержания препровождать в штаб армии для подробного опроса их. Подлинное за надлежащими подписями.

С подлинным верно:

обер-офицер для поручений Бородин».

— Послушайте, — пожимает плечами адъютант Медлявский, — ведь это призыв поголовно хватать евреев.

Бритый затылок Старосельского наливается кровью:

— А чего их жалеть?..

В комнате у нас гость: священник 377-го госпиталя, наш сосед по квартире. Чёрный высокий мужчина с красивой окладистой бородой. Лицо цыганского типа. Лет сорока пяти. Бывший член Государственной думы от правых. По фамилии Зубков.

— Нехорошо у вас на войне, — качает он головой. — Не нравится мне... Хлопотал, хлопотал — добился... Второй месяц здесь. Нехорошо!

— Да вы ещё ничего не видали, — говорит с раздражением Старосельский.

— С меня довольно. Отступали из Развадова. Сбились в кучу. Кричат, наседают, ругаются. Сбоку — мирные жители. Стали в стороне от дороги и о чем-то разговаривают. Стоят кучками — поляки и евреи. Подъехала полусотня казаков. Кричат, матерщинят. Прямо над нами аэроплан австрийский гудит. Смотрят солдаты вверх и посмеиваются. Вдруг казак один винтовку снимает. Ну, думаю, в аэроплан палить будет. А казак приложился — и бац — в мирных жителей, прямо в толпу. Оттуда вопли, стоны. Бросились кто куда. Один на земле остался: убит. Лежит старый еврей, бородёнка кверху. Посмотрел я кругом: хоть бы кто слово казаку сказал. Ничего. Читал я дома про германские зверства, и душа моя радовалась: у нас такого нет. Только, видно, и у нас зверства бывают.

Офицеры молчат. А священник продолжает тем же ровным, привычно елейным голосом: