Николай Кондратьев - Маршал Блюхер

— Это лишнее, Константин Лавлыч.

— Ладно! Собирай‑ка на стол, Аннушка. Перехвачу и поеду в волостное правление. Много хлопот с тобой, малец.

После завтрака отец запряг Черныша и уехал.

Вася надел старенькие ботинки, сказал угрюмо:

— Пойду на Волготню… В последний раз…

— Ступай, ступай. А я твое бельишко простирну…

Проснувшийся кривоногий Павлик подошел к брагу:

— Возьми с собой…

— В другой раз, — махнул рукой Вася и торопливо вышел из дому. Только на улице подумал, что «другого раза» не будет. И не хотелось верить, что завтра он уже не пройдется по этой просторной, пахнущей свежей капустой и яблоками, желтой от осенних листьев улице.

За домами Барщинки журчала, звала к себе Волготня. Летом — тихий, прозрачный ручей, весной и осенью— шумная, торопливо бегущая к Волге речка. Сколько больших и малых радостей приносила ты, резвушка–болтушка Волготня! Сюда бегал за водой, здесь ловил пескарей и окуньков, катался на санках и плавал на плотике. Берега твои кормили земляникой, малиной и черной смородиной.

Вася несколько минут постоял у коричневатой воды и неторопливо прошел к старой высокой березе. Сучья ее растут низко, их много, легко взбираться. И Вася залез на самую верхушку. Отсюда очень хорошо видна вся родная сторонка. За Барщинкой привольно раскинулись деревни Антоново и Волково. Да и до Середнева всего‑то полторы версты. Знакомая дорожка. Две зимы ходил в Середневскую трехклассную церковно–приходскую школу. На третью отец не пустил. Сказал сердито: «Нечего сапоги зря трепать. Жениться пора, а все за партой сидишь». А после, пьяненький, каялся: «Надо бы Ваську снова в школу наладить. Учитель его шибко хвалил. Говорит, самый прилежный и способный ученик в классе. Вот как получается—-не знаешь, где выгадаешь, где прогадаешь».

С маковки березы хорошо видна белая красивая церковь села Георгиевского на Раменье. Сколько раз туда ходили — и не сосчитать. Отец ни одного престольного праздника не пропустит. Поднимется чуть свет, наденет праздничный костюм и поведет всю семью замаливать грехи. А долго стоять на коленях трудно и скучно. Куда веселее за оградой среди ровесников. Крепче всех подружился с сыном самого батюшки, Ваней Лавровым. У него огромное богатство—много разных книг: и про птиц и зверей, и про сыщиков и царей. И про войну. Картинки красивые, разноцветные, смотреть не пересмотреть. Вот и вчера договорились встретиться в воскресенье. Не придется, больше не придется…

Затуманенными глазами Вася еще раз осмотрел такие родные и дорогие рощи, поля, тропинки, стремительно бегущую сверкающую Волготню и слез с березы. Домой идти не хотелось. Отец, наверное, опять приедет пьяненький и начнет всех ругать, а себя расхваливать, пока не уснет…

Трижды прошелся по Барщинке и никого из ребят не встретил. Пожалуй, это и хорошо. Будут зазывать на какую‑нибудь игру, ведь они не знают, что ему сейчас плакать хочется.

Вздрогнул, услышав за спиной тоненький голосок Павлика:

— Ва–ся, домой! Батька зовет…

У Павлика красные грязные щеки. Цепляясь за рукав, он испуганно спрашивает:

— Ты взаправду уезжаешь? И насовсем?

— Ага. В Питер…

— А как же я?.. Кто за меня теперь будет заступаться?

— А ты в драку не лезь. И не реви. Знаешь что: я тебе все свои богатства оставлю. Все секреты открою…

— И двухконцовый ножичек?

— Все отдам.

Павлик смотрит в лицо брата широко открытыми влажными глазами и просит:

— А все‑таки лучше всего… ты не уезжай. Мама тоже плакала…

— Я буду приезжать… Как все питерщики.., На лето, — обещает Вася, хотя и не верит, что ему эго удастся.

Угрюмый отец встречает на крыльце вопросом:

— Где ты целый день шатался, бессовестная морда?

И, не дожидаясь ответа, проходит в избу.

— Бумагу я достал форменную. Честь по чести. Вот ты на год и вырос.

— Ты бы заодно и фамилию сменил, а то все дразнятся…

— И рад бы, да закон не велит. Кто я такой? Коренной ярославский мужик, а кличут на немецкий манер да еще похабничают, зад наперед поворачивают. А откуда этот срам взялся? Тоже ведаю. Твой прадед Лаврентий в суворовской армии служил и был что ни на есть самый храбрый и ловкий солдат. Домой возвратился — вся грудь в крестах и медалях. Представительный такой мужчина, бравый и красивый, вроде меня. Ты не скаль зубы, слушай дальше. И вот приехал к нам в Барщинку помещик Кожин, человек тоже военный и в больших чинах. Глянул на Лаврентия и аж за голову схватился: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». А народ‑то сразу и подхватил — Блюхер да Блюхер. Так и вошла эта окаянная немецкая фамилия в наш корень. А ты не робей. Будут к тебе приставать, откуда, дескать, родом, говори: правнук фельдмаршала Блюхера. Кто знает, может, и по военной линии пойдешь, так оно и пригодится…

— Хватит вам, болтуны. Садитесь‑ка обедать, — прервала разговор мать. — Паспорт будешь получать, сынок, назовись Медведевым. Это будет по нашему роду, по–русски…

Купец Клочков встретил недружелюбно. Внимательно осмотрев Васю, сказал укоризненно:

— Одежонка‑то на мальце — дрянь. Доброго слова не стоит. В таком мерзком обличье приличным людям нельзя и показаться.

— Нужда окаянная, Яков Герасьич, заела…

— Не нужда, а казенка. Я твои фигли–мигли знаю. Подумал бы, пошехонская голова, к кому везешь мальчишку. К купцу первой гильдии Клочкову. Да его весь Петербург знает, по имени и отчеству величает. А мальчишка посыльный — форменный оборванец…

— Зато парень‑то он шустрый и смекалистый. И считает и пишет, как студент. И на ногу легкий. Не избалованный…

— Ну, затянул похвальбу. Высоко свой товар ценишь, Павлыч. Высоко, — рассмеялся купец. — Ладно, костюм, так и быть, справлю. Самого доброго сукна не пожалею. Сам знаешь, по одеже встречают. Понятно, за это самое придется отработать. Морда у твоего парня подходящая, все на месте. Понесет товар особам женского пола — не испужает. Может и на чай за свою приятственность схлопотать. Барыньки таких мальчиков, ох, как обожают. А ты про обязанности‑то ему толковал?

— А чего тут толковать‑то, Яков Герасьич? Что прикажете, то и будет делать. Вы хозяин…

— Тогда ступай к себе. И вот что, Павлыч, запомни раз и навсегда: в пьяном обличье сюда глаз не показывай; я человек тверезый, солидный и фирму мою пачкать никому не позволю.

— Постараюсь, Яков Герасьич. А вы на мою горемычную бедность хоть какой‑нибудь аванец не откажите, Христа ради, отпустить.

— Рано, рано! Может, парень‑то и не выдержит проверочку–примерочку. Не подойдет к нашему делу и получит от ворот поворот. Здесь многие ко мне просятся. Так что раньше рождества о деньгах и не заикайся. Вот так. Ну, ступай с богом! Васька, проводи‑ка батю до угла…