Лев Лурье - Ленинградский фронт

Из докладной записки сотрудника Смерш: «Начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии Зубов задержал бойца, когда тот пытался вырезать из трупа красноармейца кусок мяса для питания. Будучи задержан, боец по дороге умер от истощения».

Узкий проход для войск у Мясного Бора скоро стали называть коридором смерти. Шириной от 300 до 800 метров, он насквозь простреливался пулеметами и артиллерией. Последние бойцы и командиры вышли через коридор смерти в 20-х числах июня, после чего кольцо окружения замкнулось.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Дмитриев Павел

Кормили нас в подготовительный период неплохо, обеспечивали до тех пор, пока не вышли к Любани и не оказались в окружении. В окружении были с 30 мая до 20 июня, выходили — продовольствия вообще не было. Я за это время получил паек — 5 граммов горохового концентрата на 23 дня и 13 граммов сухарей. Остальное питание — травка. Есть такая заячья капуста в Новгородских лесах, трехлистная, кисленькая. Вот наберем ее, сварим с останками лошадей падших (живых-то уже не было). Дороги были завалены лошадиными костями и требухой. И мы пользовались этим, не обращали внимания, что можем заболеть. Я дошел до последней стадии истощения.

22 июня 1942 года один наш танк прошел к нам через линию обороны немцев. Было принято решение выводить армию из окружения. Мне дали справку: «Безнадежно истощенный, выходить самостоятельно». Мы с Ушаковым Николаем Федоровичем (это мой младший лейтенант, начальник связи дивизиона, у него была открытая форма туберкулеза) обнялись и пошли выбираться из окружения. Справа и слева немцы. Между ними — коридор смерти, как его называли, простреливаемый насквозь. Это 4 километра, и каждый по нему эти 4 километра проходил, как на расстрел… но делать было нечего… И вот я вышел, а он не дошел 100 метров, его расстреляли немцы в упор.

На Волховском фронте я получил сухой паек и целую бутылку водки. Половину ее выпил сразу и это, наверное, меня спасло, потому что пища не сваривалась, она как-то растворялась и проходила насквозь, как через гуся. Поэтому я остался жив.

Спаслось много, зря говорят, что там все погибли — ничего подобного. Вот из нашего полка группа следующих пришла в 13 человек, во главе со старшим лейтенантом Бутылкиным. Образовалось что-то вроде прохода и их, шоферов, послали, с канистрами за бензином. Они пришли, конечно, без канистр, все прострелянные, но добрались живые.

В 894-м артиллерийском полку было более 700 человек, а осталось — 36. И этими остатками полка командовать назначили меня. Я его привел в Боровичи, там сформировали заново 327-ю стрелковую дивизию. Впоследствии она принимала активное участие в боях. За прорыв блокады Ленинграда, за овладение рощей Круглая она стала 64-й гвардейской стрелковой дивизией, позже вошла в 30-й гвардейский корпус, который прославился своими боевыми действиями.

Непоклонов Константин

В октябре 1941 года я получил специальность техник связи, и меня сразу призвали в армию. Военкомат направил в Гомельское военно-пехотное училище, а потом на передовую в район поселка Мостки, в 24-ю гвардейскую дивизию Волховского фронта, сначала командиром взвода, а через некоторое время командиром пулеметной роты 24-й гвардейской дивизии [25] 24-я гвардейская стрелковая дивизия сформирована в марте 1942 года. Расформирована в октябре 1942 года после участия в Любанской операции и боях под Гайтолово. 72-го полка. 2-я ударная армия попала в окружение. Наша дивизия сражалась, чтобы прорвать коридор для ее вывода.

У нас один решил себе сделать маленькое ранение в руку, чтобы уйти с фронта. Винтовку взял и стал нажимать курок. Я в это время как раз шел, увидел и сразу к нему, говорю: «Ты что делаешь?» Я его отдал сотрудникам Смерш, они его, наверное, судили.

Трофимова Ксения

В конце августа 1941-го все старались в Ленинград уехать, а для этого нужно было добраться до Тосно. Кто-то уходил пешком на Мгу, кто-то на Тосно. А у меня была старенькая мама, глухая. Она нянчилась с моими детишками. А у меня их к началу войны было трое, в 1940 году самый маленький родился — Славушка. Мама категорически отказалась уходить. В школе у нас размещался госпиталь, начальник госпиталя Гусев помог мне очень. Дал подводу, и я с детьми добралась до деревни, в которой жили родители моего мужа. Они не очень были довольны, потому что собирались уехать, а тут я с такой оравой. Вскоре немцы перекрыли все пути для отъезда, и мы оказались в оккупации до апреля 1942 года.

В 1942 году наша армия прорвалась сюда, в немецкий тыл, через Волховские болота. Нас хотели эвакуировать — была узкоколейка построена, и мы поехали. Но немцы закрыли эту дорогу, и мы оказались в окружении вместе с нашей армией. Наши самолеты иногда летали и сбрасывали продукты. Солдаты делились, чем могли, и все время утешали: «Прорвемся, прорвемся, потерпите».

В годовщину начала войны, 22 июня 1942 года, был тяжелый бой. Он шел весь день и всю ночь. Нас заранее предупредили, чтобы мы готовились, что ночь будет страшная. Я уложила детей, и тут начался просто чудовищный обстрел. Я на детей бросилась поперек и прикрывала их. Вот так и лежали. Потом уже я в стихах написала об этой ночи:

Вдруг удар. И огонь, и разрыв.

Боль ужасная грудь пронизала.

И в ногах у малюток своих

Я без чувства на землю упала.

Потом, когда пришла в чувства, я детей по болоту вытаскивала одного за другим. До кочки дотащу, а они уже опухшие, ходить почти не могут. Положу одного, вернусь за другим, его до кочки дотащу. И вот так всех троих перетаскивала. Потом мы добрались до полянки. Мы долго там были, несколько дней сидели. Опухли от голода страшно. Первым умер мой Славик, самый младший. Все просил: «Дай, дай». Я Славушку похоронила. Немцы нас и других людей вывезли в Рогавку. Там бросили в какое-то овощехранилище, детей от нас отобрали. Рядом оказались две медсестры. Они со мной делились валерианой. Через какое-то время нас стали грузить в вагоны, и детей в этот же поезд посадили. Привезли в Лугу, в концлагерь. Взрослые и дети находились в разных частях, а еще там были наши военнопленные за колючей проволокой.

Я была ранена в позвоночник, в крестцовую область, в ногу и около груди. В общем, вся была изранена. Приятельница, когда мылись в лагере, насчитала у меня 7 ран. Кормили нас какой-то баландой.

Когда я немножко стала ходить, то навещала ребят своих. Они были в тяжелейшем состоянии. Мне разрешили их вытаскивать на полянку в лагере. И вот я вытащу их на полянку и беседую. Мы мечтали, как отсюда убежим, доберемся до деревни к дедушке и бабушке, к моим родителям. У доченьки на теле появились синие пятна. Я говорю: «Доченька, неужели и ты у меня умрешь?» А она мне отвечает: «Нет, я не хочу умирать. Я хочу к деду Алексею и к бабе Ирине». Но она умерла, моя Оленька, а меня и рядом не было в этот момент. Нас немцы погнали в баню. Когда я вернулась в барак, то пришла медсестра из детского отделения и сказала: «Ваша доченька умерла». Я прихожу туда, беру ее на руки. Плачу. Потом пришли двое наших военнопленных, они утешали меня. Один говорит: «Не плачь, мамаша. У меня в Ленинграде семья осталась. Ты думаешь, они там живы? Так что не плачь». Они взяли тело дочери похоронить. Ее и других умерших увезли на кладбище. Похоронили в солдатской могиле, в сосновом бору, на горке.