Дмитрий Ненадович - Бестолковые рассказы о бестолковости

В аудитории наступает оглушающе-гнетущая тишина. «Демократ» в начале просительно призывает военных к сознательности, к открытости, так сказать. Заискивающе говорит о вреде утаивания глубинных своих знаний отдельными продвинутыми индивидуумами от сероватых своих сотоварищей. Утверждает, что это нехарактерно для нашего социалистического общества. Впрочем, ему, собственно, как давно состоявшейся уже личности, эти выступления вовсе даже ни к чему, до лампочки, если можно так выразиться. Ну просто — тьфу на них. Все и так давно уже ему известно, просто хотелось бы, чтобы отстающие товарищи послушали.

Тишина в аудитории еще более сгущается, головы военных с каждым новым тезисом «демократа» все глубже и глубже втягиваются в плечи и становятся с трудом различимыми на фоне застывшей в испуге осанки. Тем временем речь псевдодемократа становится все громче. В голосе начинают проскальзывать ожесточенные нотки. Искусственная шелуха демократии начинает потихоньку отслаиваться, обнажая злобную суть оратора.

Наконец, с демократическими принципами окончательно покончено. Неистовый «злобный» приступает к самостоятельному выбору желающей выступить жертвы. Он некоторое время, еще, видимо, тая призрачную надежду, нервными шажками, обиженно сопя, расхаживает по аудитории. Долгое время очень угрожающе молчит. Затем, наконец, окончательно теряет терпение: «А на этот вопрос нам ответит…». И искательно так, по-мушкетерски водит по аудитории указкой. Головы военных окончательно проваливаются внутрь осанки, болезненно соприкасаясь с неждавшими шершавых гостей внутренними органами. А садюга опять за свое, побегает-побегает и: «На этот вопрос нам ответит…». Долговременное противоестественное положение военных голов становится угрожающим. Еще совсем чуть-чуть и состояние может приобрести необратимый характер. А это просто катастрофа для военного. Как, интересно, он будет, к примеру, принимать пищу, если голова его в таком вот проваленном состоянии, как будет чести лишаться, к чему, например, будет прикладывать во время этого акта правую руку или же чем при этом демонстрировать бодливо-приветственные движения?

Наконец, звенящая, готовая взорваться от ничтожнейшей подвижки спертого воздуха тишина с апокалипсическим треском лопается: «Военный Минин!!!» И резкий выпад указкой в сторону жертвы. По всем правилам фехтовального искусства выпад. Одна рука за спиной, вторая в яростном выпаде укола, сопровождаемом широким скользящим движением нижней конечности.

Голова жертвы, сопровождаемая сначала звонким звуком: «Чпок!», а затем и утробными звуками вырывающихся при метеоризме газов, с шумом лишается контакта с внутренними органами и, слегка повлажневшая и раскрасневшаяся, возвращается на привычное место. Аналогичным образом, освобожденно и вразнобой выплевываются головы остальных обучаемых военных. Тем временем осанка избранной жертвы судорожно выпрямляется в полный рост, веки глаз некоторое время испуганно и шумно соприкасаются друг с другом и активизируют речевой акустический аппарат жертвенного военного. Аппарат натужно мычит, мычание периодически срывается на блеяние из-за досадных сбоев в подсистемах, отвечающих за чистоту звучания. Наконец, прорывается членораздельное: «Военный Минин ответ закончил!».

Абсолютно любой сложности фразу, содержащую суть какого-либо доклада, каждый уважающий себя военный может четко и весело произнести, находясь в любом состоянии и вне зависимости от степени стрессовости окружающей его обстановки. Даже находясь в центре ядерного взрыва он сначала грамотно упадет, пропуская ударную волну над собой. А затем встанет, тщательно отряхнет с себя радиоактивную пыль и четко по всей форме доложит, если это кому-то в центре взрыва еще потребуется: «Военный такой-то дезактивацию закончил!», затем четко повернется и пойдет в спасительную даль, подальше, так сказать, от неуютного эпицентра.

Тем временем «злобствующий», едва пришедший в себя от удручающих звуков возвращения голов и выслушавший пленительную звуковую гамму, извлекаемую акустическим речевым аппаратом, впадал в состояние глубочайшего душевного расстройства и разочарования. Он сидел, устало опустив плечи за своим преподавательским столом, и удрученно причитал: «И зачем же это я вас, Минин, вздумал спросить? Зачем я сделал это? Не жилось ведь почему-то мне спокойно. Какой же черт меня так попутал?»

Ненадолго выйдя из состояния глубокого ступора, злобствующий «препод» снова временно преображался в демократа и опять начинал заискивающе сюсюкать: «Ну вспомните, ответ на этот вопрос содержится в синенькой такой книжечке. Вы же знаете, что по нашему курсу написано две книжечки. Одна из них такая красненькая, а другая синенькая…». В этот момент откуда-то из последних рядов раздается громкий, возбужденный какао бобами, панический шепот: «Мужики, по-моему, нас хотят окончательно завалить!»

У злобствующего в своем фальшивом демократизме «препода» случайно перехватившего эту полную безнадежности фразу, язык вдруг судорожно прилипает к небу. Он успевает еще произнести что-то вроде: «Ну фтос, офтается только фавелеть!» и временно выключается. Он остается безучастно сидеть за столом, даже когда военные сообщают ему об окончании занятий и о своем желании немедленно уйти.

Так и не получив благословления, военные в непривычном для себя беспорядке шумно покидают пыточную. И еще долго-долго переполняет их чувство громадного такого облегчения. Это просто громадное, трудно описуемое такое чувство. Чтобы ощутить его, надо либо побывать у «злобствующего» на занятиях. При этом постараться прийти к нему абсолютно неподготовленным. Либо не ходить никуда, а просто съесть, например, килограмма эдак три горячего бараньего плова и запить все это ледяной водой из зараженного колодца. Соизмеримые могут получиться в непродолжительном последствии ощущения. Но так, или иначе долгожданное облегчение все-таки когда-нибудь наступит. Ну да ладно, шут с ними, с облегчениями этими. Пронесло, так пронесло. Чудом просто как-то в этот раз пронесло. Можно только порадоваться в этот раз за военных.

Была еще одна категория «преподов». Это были «преподы», ну просто воинствующие оптимисты какие-то. Один из них перед началом каждой лекции коротко напоминал военным о негативных процессах, протекающих в загнивающем капиталистическом мире. Иногда, правда, оговаривался. Мог сказануть что-нибудь эдакое, например: «Гниет ведь, сволочь, а как при этом сладко пахнет!» Или же: «Да, капитализм стоит, раскачиваясь всей своей нестабильностью и неуверенностью в завтрашнем дне, на самом краю зияющей пропасти и смотрит, как мы там… на ее дне… В общем, чего-то там строим…».