Алексей Рындин - Где не было тыла

Развитие этих отношений, очевидно, натолкнуло румын на мысль, что пропаганда русских — дело опасное. Сантинелы стали предупреждать нас о том, что не всякому солдату следует доверяться, так как среди них имеются и сыновья кулаков.

Интерес к беседам охватывал все большее число румын. Сантинелы в свою очередь рассказывали об услышанном своим близким. Контакты с румынскими солдатами укреплялись.

Однако попытки через наших слушателей узнать что–нибудь о румынских коммунистах ни к чему не привели. Тогда эту задачу мы поставили перед красноармейцами, работавшими на хоздворе и по различным причинам бывавшими в городе. Необходимо было установить связь с коммунистами. А сделать это можно было только через надежного человека.

Им стал капитан Б. А. Аветисян. Я познакомился с ним еще в период отбора актива для подпольной работы. Бабкен Алексеевич Аветисян оказался моим старым сослуживцем по 22‑й Краснодарской дивизии, к тому же земляком — жителем города Сочи.

Вызвали его на переговоры. Выслушав предложение «семерки», Бабкен улыбнулся. Нервно перебирая пальцы рук, он вдруг поднялся.

— По–моему, надо заболеть менингитом, — решительно заявил он, сверкнув черными глазами.

— Как «заболеть»? — удивились мы.

— А это уж моя забота… Нужно попасть в бухарестский госпиталь…

Аветисян ушел, оставив нас в недоумении. Но вскоре мы поняли, что задумал наш доверенный. Он решил изучить симптомы менингита и симулировать болезнь.

Через некоторое время Аветисян «серьезно заболел». В течение многих дней он валялся на нарах, стонал, отказывался от пищи и вскоре настолько отощал, что врачи были вынуждены положить его в санчасть, где за ним присматривал вовремя предупрежденный нами врач из числа пленных. Два консилиума специалистов подтвердили наличие менингита и нашли необходимым отправить больного на лечение в Бухарест.

Но об отправке в столицу «больного менингитом» узнал один из пленных, люто ненавидевший Бабкена Алексеевича. Наш человек при штабе лагеря сообщал, что на имя коменданта Поповича поступил донос, в котором говорилось, что Аветисян пытается использовать отправку в Бухарест для побега в Советский Союз. Подчеркивалось, что Аветисян — активный пропагандист большевизма в лагере.

Обо всем этом мы успели предупредить Бабкена Алексеевича, но было поздно. Сигуранца арестовала больного и из санчасти перевела в карцер на бессрочное заключение.

Этот провал мы восприняли очень болезненно и сейчас же приняли меры. Обратились к коменданту лагеря, требуя созыва нового консилиума с участием специалистов из гарнизона, врача из числа пленных и старшего лагеря. Попович консилиум созвал.

По рассказу нашего врача, Аветисян имел такой вид, что члены консилиума единодушно решили, что он уже не жилец на этом свете.

«Менингит» подтвердился, и Аветисян был отправлен в Бухарест раньше намеченного срока.

Стояли ветреные октябрьские дни. По плацу лагеря шелестящим роем кружились листья акации. На крышах бараков хлопал плохо прикрепленный толь. На трапеции, сколоченной из нетесаных бревен и очень похожей на виселицу, медленно раскачивались толстые канаты. Они звякали ржавыми кольцами, как бы предвещая какую–то беду. Все это нагнетало безысходную, сжимавшую душу тоску.

Раскурив четвертинку сигареты, я смотрел, как Маслов — мой сосед — тщательно подготавливает свою двухсотграммовую консервную банку для получения мункаре [13] Завтрак (рум.). . Он тщательно протирал ее тряпочкой, осматривал, продувал и снова тер. Спрятав тряпочку в карман, тяжело дыша астматическими легкими, посмотрел в окно. На плацу уже появились любители утренней зарядки, в основном это были те, кто упорно готовился к побегу.

Каков он человек, этот Маслов, я узнал лишь недавно. Попал в плен, когда занимал должность комиссара эвакогоспиталя. Я прибыл на фронт, имея то же воинское звание — старшего батальонного комиссара, что и он. Мы скоро нашли общий язык. Маслов не проявлял активности в подготовке к побегам, сторонился патриотической работы. Он, конечно, догадывался о моем участии в этом опасном занятии. «Значит, по состоянию здоровья не может нам помочь», — думали мы.

Однажды я предложил ему выступить с беседой. Маслов посмотрел на меня и выдавил, будто не понимая, о чем речь:

— Зачем? Я жить хочу! Да и что могут сделать ваши политбеседы!..

Через несколько дней я снова обратился к нему с тем же предложением и получил почти такой же ответ.

В барак вошел Шамов. Поздоровавшись, промолвил:

— Воронцов с товарищем бежали.

— Когда? — спросил я. — Странно, никакого шума, неужели охрана еще не обнаружила проход?

— Ушли ночью. Попович и сигуранца уже осматривают проволоку. Установили, из какого барака ушли люди.

О том, что полковник Н. М. Воронцов с товарищем собирался бежать, знала не только «семерка». Ему было уже под пятьдесят, маленького роста, с черными усами, лицо светлое, приветливое. На последней встрече со мной он похвастался своей приведенной в «порядок» шинелью и еще сносными сапогами.

— Сгодятся в походе, — уверенно заявил он, — и табачок, и иголка с ниткой…

— А как поход, выдержите? — спросил я.

— Дай только вырваться, а там силы найдутся.

…Через час после ухода Шамова на плацу появился комендант лагеря, дежурный офицер и два сантинела. Они шли прямо в помещение, где жил Воронцов. В нашем бараке горячо обсуждалось ночное происшествие, кто–то сообщил, что Попович арестовал двух соседей Воронцова по нарам и старшего по бараку за «содействие» беглецам.

От соседнего барака комендант направился к нам. Хазанович, стоявший у окна, подал команду встать.

— Буна зиуа [14] Добрый день! (рум.) , домнуле колонел, — приветствовал комендант Хазановича. — И через переводчика начал выговаривать: — Нет дисциплины, плохо работают старшие бараков, не предупреждают побегов… Русские пленные не признают моих приказов о круговой ответственности за нарушение режима. Вы тоже, старший по лагерю, потворствуете этому!

— А я лично не присягал вам на верность и не брал на себя ответственность за побеги из лагеря, — четко отшил Хазанович.

Комендант, выслушав перевод, закричал:

—. Как это не берете на себя ответственность? Вы кадрируете распоряжение администрации?

— Ваше дело охранять, а наше дело бежать, — резко ответил полковник.

Казалось, Поповича хватил паралич. Он онемел, уставив большие черные глаза на старшего лагеря.

— Следуйте за мной, — выкрикнул он и быстро направился к выходу.

В бараке поднялся гвалт. Плац опустел. Пленные, встревоженные арестом старшего лагеря, разошлись по баракам. Не прошло и двадцати минут, как со стороны административного двора затрещала пулеметная стрельба, I подошел к окну. На плацу от пуль взрывались га«М*ые султанчики, затем стрельба перешла на бараки.