Геннадий Разумов - От 7 до 70

Нападающих было трое. Один из них, Хромой, которому я выстрелом перебил ногу, пытался взять меня справа, Второй нападал слева, со стороны фабрики. Он перебегал от одного дома к другому и неумолимо приближался к моему укрытию. Еще мгновение, и он будет совсем рядом. Но все же самым опасным был Третий. Он стоял в окне дома напротив и непрерывно стрелял из многозарядного пистолета. Шли минуты, и я ничего не мог поделать.

Вдруг с соседней улицы, высекая брызги искр из проводов, выехал трамвай. Третий прыгнул на его крышу и побежал вперед, чтобы достать меня с близкого расстояния. Но это было его роковой ошибкой. Я успел выхватить из кармана лимонку, быстро выдернул чеку и, сильно размахнувшись, бросил гранату далеко вперед. Загремел взрыв, столб пламени взметнулся вверх, сквозь него я увидел, как Третий грохнулся об мостовую.

Мне было 7 лет. Я сидел на скамейке возле своего дома и фантазировал. Мне виделись длинные взлетные полосы аэродромов, сверкающие на солнце крылья самолетов и блестящие серебряные скаты аэростатов. А неподалеку, ощетинившись острыми дулами орудий, готовился к вылету огромный хвостатый дирижабль.

С самого раннего детства я был большим выдумщиком и воображалой. Я придумывал себе роль красного командира, который то попадал в засаду и отбивался от нападающих на него врагов, то смело ввязывался в бой с крупной группой нарушителей государственной границы.

В старших классах я уже начал доверять свои сочинения бумаге: стал писать стихи, пару-тройку из них решился даже отдать в школьную газету. В 1947 году по случаю широко отмечавшегося 850-летия Москвы написал даже целую поэму. Ее я с выражением громко продекламировал с трибуны на юбилейном вечере в школе.

Но главным своим достижением считал про себя лирические стихи, например, такие:

Ну, что это было? Типичная рисовка, выпендреж, и, как я теперь догадываюсь, подсознательное стремление хотя бы в воображении чуть-чуть походить на своего «лирического героя» с бицепсами, трицепсами и прочими признаками мужской силы во всех частях тела. От героического образа которого я был так далек.

Наулице «9-ая рота» находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Коннан Дойля или посмотреть в читальном зале журнал «Смена» или «Огонека», сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал для курсовой работы по диамату, потрепаться с однокашниками в курилке, или просто пожать другу руку, а подруге коленку.

В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя, члена Совета Мира Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную непосредственную причастность к необьятным высотам великой советской литературы.

Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману «Буря» – ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.

Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Он рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.

Мне врезалась в память мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя – он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой. В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новый, тогда еще не ставший полностью на ноги монстр, завоеватель душ и умов – телевизор.

Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то провокатор спросил его, считает ли он свою «Бурю» лучшей книгой о войне, он ответил, что нет, и назвал таковой «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова.

После конференции Эренбурга окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои «Бури». Попытался пробиться к нему и я.

Но мне это не удалось – слишком плотна была стена широких спин, одетых в зимний ратин и каракуль. Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку. Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился.

– А где же твоя книга? – спросил он.

– У меня ее нет, я хотел другое спросить. – Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность – Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.

– Нет, нет, – улыбнулся Эренбург, – я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. – Он подумал и добавил:

– Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.

И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:

Москва, ул. Горького, 8-48, И.Г.Эренбург

На следующий же день я пошел в наше почтовое отделение на Преображенке и отослал ему несколько, как я считал, самых лучших своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт – я ведь заканчивал 10-ый класс.

Занудливо потянулись долгие недели моего пристального внимания к почтовому ящику.

Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он: