Геннадий Разумов - От 7 до 70

17 июля 1949

Дорогой Геннадий!

Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными – непосредственными и искренними.

Если Вам хочется писать, пишите. По двум рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен – Вы еще мало видели и пережили.

Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.

Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе. От души желаю Вам удачи.

Илья Эренбург

Несмотря на этот мудрый совет, я все-таки попытался тогда прорваться, пусть не к литературной, то хотя бы к гуманитарной профессии. Но судьба меня тогда к ней не подпустила.

И слава Богу!

Зимой 1951 года со своими романтическими рассказами и героическими сказками я пришел в Литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожника), красивое краснокирпичное здание которого стояло на одном из углов Комсомольской площади. Только через несколько лет этот кружок стал широко известным литературным обьединением «Магистраль», где начинали свой писательский путь многие знаменитости.

Занятия кружка проходили раз в неделю в помещении библиотеки – тесной длинной комнате, сплошь заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого и Чехова.

В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримплиновой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочетается с грузинскими именем, фамилией и тем более усиками.

Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливейшего человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.

Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках («на костях», как тогда говорили) только еще начинали ходить по рукам. И еще не появилась в «Комсомолке» подметная статья «Осторожно, пошлость!», которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве всеобщее внимание.

Однажды Булат пригласил меня на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ. Зал был полон, публика стояла в проходах. Все было хорошо: аплодисметы, цветы.

Но вдруг после очередной песни, когда хлопки почти стихли, и Окуджава, поставив ногу на сиденье стула, взялся за гриф своей гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места поднялся высокий пожилой мужчина, напоминавший то-ли военного, то-ли преподавателя марксизма-ленинизма.

– Что же это получается? – Громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. – В советском вузе, на советской сцене поются пошлые кабацские песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой?

В зале поднялся шум, с разных сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:

– Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки!

Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание и обиду. Он помолчал немного и, подождав пока в зале стихнет, сказал негромко:

– Но ведь в рестораны тоже люди ходят.

Ему зааплодировали.

Нашего настоящего неформального лидера, на занятиях в ЦДКЖ всегда сидевшего рядом с руководителем, звали Владимир Котов. По поводу тех или иных стихов он подавал лаконичные, дельные и точные реплики.

Котов был старше нас, окончил уже институт и в противоположность почти всем остальным, начинающим, был профессиональным литератором. Котов работал в литературной редакции "Комсомольской правды", где на зависть другим кружковцам периодически появлялись его стихи, помнится, очень техничные, этакие "правильные", но довольно скучные.

Хотя позже у него была и удача: он написал текст песенки «Не кочегары мы не плотники» для ставшнго знаменитым фильма «Высота».

У него была благообразная вальяжная внешность, он носил хорошо отутюженный темносиний костюм и всегда был при галстуке. А его приятная манера дарить каждому крепкое рукопожатие рождала робкую надежду на его возможную поддержку. Поэтому многие к нему подлизывались, наивно полагая, что он протолкнет их опусы в газету. Не знаю, помог ли он когда-либо кому-нибудь, но по поводу его вероятного участия в публикации той самой статьи о пошлости у меня есть серьезные подозрения.

Такие судьба играет игры: никому тогда неизвестный Окуджава приобрел всемирную известность. А этого важного комсомольского стихотворца, которому так приветливо улыбалась фортуна, и который имел такие благоприятные стартовые условия, вряд ли, сейчас вспомнят даже какие-либо специалисты по истории советской поэзии.

Изредка захаживал к нам маститый поэт Павел Григорьевич Антокольский. У него в руках всегда была узловатая деревянная палка с блестящим металлическим набалдашником. А его степенность, казавшаяся нам, молодым, солидностью, подчеркивалась большой изящной курительной трубкой, которую он редко вынимал изо рта. Время от времени он доставал из бокового кармана пиджака портсигар и наполнял трубку табаком, ломая над ней папиросы «Герцогина Флор». Повидимому, он имел этих курительных трубок целую коллекцию, так как каждый раз я видел у него новую.

Антокольский сидел обычно на самом почетном месте и, слушая выступающих, рисовал что-то на сложенных вдвое бумажных листах. Однажды он даже подарил мне, прочитавшему свою очередную сказку-легенду, карандашный рисунок – автопортрет, который хранится у меня до сих пор.

По поводу другого прочитанного мною рассказа, он высказался с добродушной улыбкой:

– Мне почему-то кажется, что ему надо сделать обрезание. Особенно важно, уж не обижайтесь за двусмысленность, обрезать ему конец. – Антокольский хохотнул и добавил: – Но можно и головку слегка подрезать. У вас там в начале слишком много ненужных красивостей. Надо было бы их убрать.

Я всегда вспоминаю Павла Григорьевича, когда редактирую собственные рукописи, и стараюсь выбросить кажущиеся лишними длинные куски. Но часто это бывает так трудно делать!