Сергей Попадюк - Без начала и конца

– Хоть пешком, а придут.

В наступающих сумерках Купалов рассказывал желающим:

– Все у нас хорошо, одно плохо: идти некуда. Потому что хотя и спим на сене, и молоко хлебаем, но все ж таки пустота вокруг. Литер говорит: выполнил норму – отдыхай. Сам же каждый вечер в город на мотоцикле упиливает, к бабе своей, и до утра поминай как звали. Он потому и упиливает, что знает: куда мы денемся? Степь кругом, как ладошка. Выйдешь в поле, сядешь срать

– далеко тебя видать.

Около машин сдержанно засмеялись.

– Легко живете, сволочи, – это кто-то из лядовских позавидовал. – Никто у вас над душой не стоит.

– Я же тебе говорю: идти некуда, – объяснил Купалов. – Некуда, и все тут.

– Все равно, работенка не грязная.

– Пыльная зато. Потому и молоко пьем. Вредное производство, понял?

– Вот кто вкалывает, – вставил Софрошкин. – Сено-то небось полегче бревен. А, Купалыч?

– Ладно, брось, – ответил Купалов.

И в эту минуту они показались.

Они вышли из леса там, где мы их и ждали, – шинели внакидку, пилотки поперек головы, – похожие на банду дезертиров, рослых, улыбающихся дезертиров, и мы тотчас двинулись им навстречу. У каждого из нас были дружки на лесопилке.

Два часа они шли к нам по лесу, без дороги, насвистывая, сшибая палками шишки и трухлявые пеньки. Они шли к нам теперь по колено в тумане.

– Без начальников идете, солдаты?

– А мы их в рот… начальников! – зычно откликнулся Аркаша Мацнев, он шел первым. – И так, и так их, и по-всякому!

Аркаша любил точные выражения и никогда не терялся. Он похож был на молодого Тараса Бульбу, а за ним шли другие.

Шел Олег Моргунов, длинноногий неунывающий запевала. Шел грузный Журавлев по прозвищу Лошадь. Батя шел, он же Сашка Платицын; ему было двадцать пять, и он казался нам стариком. И Феронов, и Швейк, и Снегурочка… Все они были один к одному, и среди них были Жан с Мишкой.

Высокие, крепкие, они прошли сквозь нашу толпу и шли дальше, окруженные нами, постепенно с нами перемешиваясь. На ходу мы хлопали друг друга по спинам.

– Ну как, все целы?

– А что нам сделается!

– Батя, ты жив еще? Держи пятерку!

– Ха! Дюка! – сказал Полковник. – Здравствуй, Дюка! Кто тебя так разукрасил? Жан, иди сюда! Вот он, Дюка, с побитой мордой.

– Пустяки, – сказал я. – Давно уже. Привет, Жан.

– Пустяки, – переспросил Полковник. – Кто?

– Ну, с Витькой Степановым поругались.

– Дать ему?

– Не надо, мы уже…

– Уже простил? – сказал Полковник.

Я сразу заметил, что он опять не в себе, а Жан шел рядом, волоча шинель, и улыбался молча.

Мы миновали стоящие на опушке орудия и тесной толпой шли среди сосен, огибая заброшенный дом, – он горбился в сумерках высокой крышей (а внутри все было переломано: мы сами отдирали доски, устраивая настил в палатках), – прошли мимо палаток, оставляя слева болотце с лужей посередине, в которой мы умывались по утрам, – она поблескивала слегка, отражая последний свет неба, – и вышли на небольшую поляну за лагерем, где должны были показывать фильм.

Полковник грустным казался сегодня и словно превозмогал себя, радуясь встрече. Он не подавал вида, но я все равно заметил, потому что таким он не в первый раз возвращался оттуда. Что-то там происходило, на лесопилке, что угнетало его, и я спросил:

– Случилось что-нибудь, Миш?

Мы сидели втроем на Жановой шинели. Весь дивизион расселся и разлегся на поляне перед натянутым на деревьях полотнищем.

– Пора бы и начинать, – говорили, – а то спать охота.

– Эй, механик, крути давай!

– Захлопни пасть, Аркаша, кишки простудишь.

– А что, зря шли, что ли?

– Вовка, дай огоньку.

– За водкой бегали и заблудились в лесу. Конец света, понял?

– Ну и дураки.

– А Пашка с Рябовым попались.

Мы сидели и лежали на поляне, перекликаясь и переговариваясь в темноте, – весь третий дивизион, обе батареи, – только Мишка был какой-то странный.

– Ничего, – он ответил. – Ничего, Дюка. Правда, ничего.

А фильм все не начинался.

Потом он спросил:

– Все там же?

– Ага, – сказал я.

– Строите?

– Нуда.

Это повторялось при каждой встрече. Я понял, что и на этот раз мне придется рассказывать. Почему-то всегда так получалось, что рассказывал я, а они слушали. Жан тоже помалкивал о лесопилке.

– Ну да, – сказал я. – Все там же.

Нас возили туда на машине. Скамьи лежали поперек кузова, и вся бригада дружно горланила песни, уклоняясь от налетающих ветвей. Между деревьями возникал караульный грибок с подвешенной к перекладине плащ-палаткой, а рядом – часовой, ковыряющий носком землю. Он щурился от солнца, провожая нас взглядом. Очень весело было ехать по лесу, который казался пустым.

Одни рыли ямы для столбов и закапывали столбы, другие, стоя на козлах, наметывали раствор на кирпичные стены. Полуголая бригада продолжала напевать и насвистывать во время работы. Далеко на директрисе грохотали танковые моторы. Дивизия разворачивалась в лесу. Все дороги были перепаханы техникой.

Задирая головы, мы поглядывали на самолеты. Они с ревом проносились над нами, уходили ввысь и медлительно чертили небо, оставляя белые рубчатые полосы. Самолеты были военные – МИГи.

В тот раз мы тоже напевали и насвистывали. И вдруг все одновременно спрыгнули с козел; побросав ведра, мастерки и лопаты, бригада ринулась в лес. Мы проломились сквозь кусты и остервенело стали колотить пилотками по траве. Пушистый комок порхал под ногами.

– К деревьям, к деревьям ее не пускай! – надрывался Софрошкин.

Сбитые с ног корчились на земле от хохота. Белка вдруг остановилась и укоризненно на нас посмотрела:

– Тьфу, мальчишки!

Две пилотки шлепнулись около нее, от третьей она увернулась. Толкая друг друга, мы кинулись за ней. В этот-то момент я и споткнулся.

Лежа в траве, задыхаясь от бега, я смотрел на метавшуюся толпу, потом перевернулся на спину и засмеялся. И тут я увидел это.

Это было похоже на игру, на бесшумную игру в небе, над уходящими вверх соснами, но неуловимо и страшно что-то изменилось в этой игре.

– Смотрите-ка, – сказал я, поднимаясь; вся бригада стояла вокруг, задрав головы. С разгоряченных мальчишеских лиц медленно сползал хохот.

Мы повернулись и побежали прочь из леса. Мы бежали быстро и молча, не глядя друг на друга, но не успели. Сверлящий звон настиг нас на полдороге, потом удар, от которого дрогнула земля, хотя мы бежали не останавливаясь, и когда взобрались на наши козлы, все было кончено. Черный дым поднимался с далекой опушки, и было тихо. В тишине кто-то сказал:

– Видно, хотел подальше от леса.

В ушах стоял этот неотвратимо нарастающий звон.

– Понимаешь, – сказал я, – мы гонялись за ней по лесу и обо всем забыли…

Я старался передать свое ощущение в тот момент, когда мы оставили белку в покое, потому что самолет падал прямо на лес, битком набитый солдатами, и мы бросились к нашим козлам, как к убежищу, а вернее, для того, чтобы лучше видеть; но там, на козлах, все было уже по-другому.