Сергей Попадюк - Без начала и конца

В минуты страсти я с любопытством за собой наблюдаю.

Потому что хоть и увлекаюсь я в такие минуты всецело, неистово, но при этом не оставляет меня ощущение, что распутство остается на поверхности, а где-то в глубине души, в самой основе, существует какая-то органичная стыдливость, та, которую Соловьев назвал естественным корнем нравственности и которую преодолеть я до сих пор так и не смог, несмотря на все стремления ума и тела 27. Эта основа, данная мне природой, настолько тверда и незыблема, настолько не зависит от меня и моих желаний, и ощущение невинности, вернее, безгреховности настолько во мне укоренилось, что я уже без оглядки кидаюсь в эти омуты, не упрекая себя, не раскаиваясь, и без малейших угрызений совести напоследок. «Тот, кто разгадает эту загадку, тот объяснит мою жизнь», – записал Кьеркегор в своем дневнике по поводу Suspension des Ethischen 28.

Чувственность и целомудрие не составляют необходимой противоположности… Так, по крайней мере, всегда было для всех жизнерадостных смертных, которые далеки от мысли считать свое неустойчивое колебание между ангелом и petit bête за худшее зло нашего существования; – самые прекрасные, самые просветленные из них, как Гафиз и Гете, видели в этом, напротив, особую прелесть…

Сказано: все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною 29.

Есть мужчины, интересные своей молчаливостью. В их тяжелом непреклонном молчании бог знает что чудится женщинам.

Если мужчина молчит – женщина сдастся скорей.

Я принадлежу к другому типу. Я становлюсь интересным, только разговорившись, причем – непринужденно разговорившись.

Как бесконечно мудра природа! Она дает мужчине дар слова, а девушке красноречие поцелуя.

И дело вот еще в чем. Человек смотрит на себя глазами других.

Окружающие формируют его представление о самом себе, обычно неверное. Они ухватывают в нем выпирающую второстепенную черту, которой человек бессознательно обороняется от мира; она отражается в глазах, со всех сторон устремленных на него, и он сам начинает осознавать ее. Он начинает судить о себе по этой выпирающей черте, отражение которой видит в глазах собеседников и которая на самом деле лишь прикрывает его сущность, нередко противоположную ей по характеру. Когда он свыкся с мыслью, что эта черта и есть его сущность, он и вести себя начинает в соответствии с этой ложной сущностью, удовлетворяя экспектацию окружающих, утверждая себя и других в том, что она – подлинная. «Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой», – говорит Ларошфуко.

Складывается определенный стиль поведения и отношений, складывается некая роль, весьма удобная для обеих сторон, поскольку реплики и мизансцены известны наперед, а обе стороны больше всего боятся непредвиденного. Человек может всю жизнь играть эту роль, совершенно искренне полагая, что приросшая к нему маска и есть его лицо, но так как другие в таких же масках и зрители практически отсутствуют, потому что каждый считает себя зрителем, а не актером, то иллюзия превращается в самую непоколебимую реальность.

…Первоначальная иллюзия почти всегда становится, в конечном счете, сущностью и действует как сущность!

Тут нужен импровизатор или просто человек, не умеющий подавать ожидаемые реплики, да только такой человек приходит со стороны со своей ролью, и тут уж все дело в том, вписывается ли она в пьесу, и если нет, то его просто изгоняют. Но чаще роль оказывается уже знакомой, а сама иллюзорная реальность настолько заразительна, более того – естественна, гораздо естественней, чем само естество, что разрушить ее невозможно, разве что ненадолго.

Отсюда следует, что иметь уважение к «маске» и не заниматься всуе психологией и любопытством есть дело утонченной гуманности.

Освобождение не в том, чтобы «срывать маски» – с себя ли, с других, – а в том, чтобы осознать свою маску, научиться пользоваться ею и менять по собственному усмотрению. «Мудрец, – по словам Аристона Хиосского, – должен быть подобен хорошему актеру, который может надеть маску как Агамемнона, так и Ферсита и обоих сыграть достойным образом» 30.

Ищу, кому раскрыть душу, ищу слушателя, и почему-то он обязательно должен быть женщиной. Это оттого, что с мужчиной – даже очень близким – невозможна та высшая степень доверительности, какая возможна с женщиной – даже совершенно чужой.

…Она внимает вам как человек, который много знает и способен оценить ваши слова, так что ни одно, произнесенное в ее присутствии, не пропадает даром.

Женщина, в отличие от мужчины, как правило, умеет выслушать, т. е. впитать в себя всем своим существом то, что скрывается за твоими словами, а не просто промолчать в ожидании своей очереди говорить.

…Есть способ слушать, который одновременно есть способ давать…

Женщина меньше, чем мужчина, озабочена потребностью самовыражения.

В начале марта набрался я храбрости и позвонил Дашеньке. Ее откровенная радость, ее доверительное «для тебя». Договорились встретиться в 20-х числах, но вот уже апрель начался, а я все не звоню. Я стал находить особую прелесть в том, чтобы только мечтать о ней; реальных встреч я боюсь и не добиваюсь их.

Счастье видеть ее близко, в пяти или шести шагах от себя, было слишком велико; оно жгло меня, и я бежал от этого ожога – страдания вполне реального.

Два раза с тех пор видел ее во сне. Особенно хорош был первый – с мытьем ног. Узкие длинные ленты на ее сорочке против сосков… Во втором – она уже безропотно шла мне навстречу, но и на этот раз опять что-то помешало.

…Не была ли суть сновидения в том, что оно должно было рассыпаться от страха прикоснуться к девушке?

Эти сны, с их нежной чувственностью, отражают действительное состояние той любовной экзальтации, в котором я пребываю, и сами вызывают его. «Вы упорно отказываетесь от ее присутствия, чтобы еще больше принадлежать ей», – объясняет это состояние Стендаль. И в другом месте: «Каждый шаг воображения награждается мигом восторга. Не удивительно, что в таком состоянии есть что-то затягивающее» 31.