Сергей Попадюк - Без начала и конца

– А он каждый вечер – пьяный. А я уж и в горсовет ходила. А там отвечают: ставьте перегородку. А я так несогласная. А я говорю: я лучше в Юрово к себе уеду. В самом деле! А он говорит…

– Парень-то он хороший, да нос у него говенный: всё в рюмку смотрит.

Одни гласные пропускаются, другие растягиваются.

– А где Евстолия-та?

– А она на речке полоска-ат.

Народ добродушный, приветливо-общительный, положительный.

Мы с Игорем вышли однажды из бани макарьевской. У двери на лавочке сидят мужики – распаренные, мокрые – рассказывают друг другу о том, кто как накануне за грибами сходил. Грибы и выловленная в Унже рыба – основные продукты питания; в магазинах – ничего, кроме водки и консервов. Но зато грибов в лесу – только ленивый не наберет. Все, кроме белых, считаются: поганки. На грибах и в войну выжили, потому что даже хлеба совсем не было.

И вот они беседуют о грибах. И еще о погоде: долго ли еще дождям идти. Мирно стрекочут между собой. Только один, в стороне, – то ли не в своем уме, то ли просто сильно пьяный человек – все какой-то вздор выкрикивает, не касающийся общего разговора. На него не обращают внимания. Но вот проходят мимо две девчонки. Им лет по пятнадцать, и они одеты по моде: короткие платьица, волосы распущены, голые плечики и загорелые стройные ноги. И неожиданно этот отщепенец начинает их обкладывать: вот, мол, бляди, заразы, стыд совсем потеряли и тому подобное, – правда, невнятно спьяну, хотя и громко. И тут вдруг общий мирный разговор сразу оборвался. Тяжелое молчание повисло. Оно длилось, это неодобрительное молчание, своим моральным весом давя отщепенца, а потом один из мужиков, не глядя в его сторону, раздельно произнес:

– Что за человек такой! Обязательно ему оскорбить надо…

И тот, отщепенец, – уничтожился. Его вдруг не стало. Совсем не стало, как будто и не было.

Закусочная на окраине захолустного городка в одном из северных районов России. Стены бревенчатые, рублены «в обло с остатком», а столики пластмассовые, голубенькие, на тонких алюминиевых ножках, и такие же легкие, несерьезные стулья. Все аккуратно расставлено по местам и весело отражается в только что вымытых крашеных половицах. Раннее летнее утро. В закусочной пусто и тихо, только с кухни доносится погромыхивание переставляемых кастрюль. Немолодая буфетчица задумалась, выпрямившись над стойкой, отрешенно глядя перед собой; пухлая рука с карандашом застыла на ворохе накладных. За окнами сияет солнце, обещая безоблачный день.

Мы с Игорем сидели в углу, у печки, дожидаясь, когда приготовят нам завтрак, как вдруг на крыльце и в сенях послышался топот многих ног, громкий говор, и ватага леспромхозовских рабочих ввалилась в закусочную. Зычные голоса, привыкшие к открытому пространству, заполнили помещение.

– Жива, Михайловна?

– Принимай женихов!

– Ну-к, доставай сама знаешь чего!

Их было человек восемь. Широкие, неповоротливые в своих брезентовых балахонах, надетых поверх телогреек, они сгрудились у стойки.

Мы уже знали, что Ксения Михайловна не всякому нальет в такую рань. Одному нальет, а другому скажет: «Приходи в одиннадцать. До одиннадцати ничего тебе не будет». И не помогут никакие просьбы, даже тихие и очень убедительные. А тут, смотрим, она всем налила без лишних слов. Были они также немолоды, как она, и, сразу видно, мужики основательные, не какие-нибудь шаромыжники. Видно было, что люди отработали ночь и, перед тем как разойтись по домам, зашли пропустить по стакану. Все они тут хорошо знали друг друга.

Гремя сапогами, мужики перешли со стаканами к столику у окна и расселись, придвинув стулья от соседних столов, сплотились плечами над голубенькой столешницей. Кепки были сняты с голов, разговоры затихли, чинное молчание наступило. Нам с Игорем принесли горячие щи, и мы принялись за еду. Каждое утро мы уезжали на мотоцикле по району, возвращались лишь к вечеру, поэтому завтракали всегда плотно, впрок.

Вдруг за столиком, где сидели рабочие, загудели возмущенные голоса, кто-то крепко выругался, потом все разом вскочили, с грохотом роняя и отбрасывая стулья. Подняли мы головы от тарелок: что такое? Ссора? Мордобой?

– Ребята, чего там у вас? – без интереса спросила буфетчица из-за стойки, легко покрывая шум своим сильным контральто.

В ответ – новый взрыв возущения:

– Да столик у тебя, Ксюша, шатается!

– Вино, понимаешь, разлили!..

– Что за дела!

– В лоб твою мать, Михайловна!

– Ну-к тихо у меня! – рассеянно прикрикнула она. – Разгомонились!

Ватага торопливо перебирается за другой столик, но долго еще слышится оттуда обиженное ворчание.

– Ливны! Станция такая есть – Ливны… Под Орлом. В Орловской области, значит. Не приходилось бывать?

Он улыбнулся. Улыбка у него была странная: набегала и сразу соскальзывала, будто он, спохватившись, торопился убрать ее с лица. С этой своей чудной улыбочкой, со стаканом вина в руке он возник у нашего столика и попросил разрешения присесть с нами. Мы только что поужинали и, пережидая грозу, тоже потягивали винишко.

Все столики были заняты. Люди толпились у буфетной стойки, стояли у стен и в проходах между столами, перекликались, проталкивались друг к другу; некоторые пристроились на подоконниках. В свете свисающих с потолка лампочек плавал табачный дым, пол стал скользким от нанесенной сапогами мокрой глины. День, начавшийся так безмятежно, заканчивался хлещущим ливнем; за темными окнами временами грохотало, заглушая гул голосов в закусочной.

Мы кивнули ему, и он опустился на освободившийся стул. «Вот смотрю я на твою бороду, – начал он, обращаясь к Игорю, – очень она мне нравится. Люблю красивых мужиков! Выпьешь со мной? И ты тоже», – обернулся он ко мне. Улыбки у него как-то сами собой, невзначай, набегали. Впрочем, он был уже здорово хорош, но мы поначалу этого не заметили. Нам показалось, что он так, слегка только.

– Ливны? – переспросил Игорь. – Это вроде у Лескова где-то встречается…

– Да нет, говорю тебе: в Орловской области. Точно! Ну, где состав с горючим бросили. Бензин или что там было в этих… в цистер-нах. Когда он в гору пошел, это знаешь что было? Это не приведи господи что было. Нам уходить надо, а там горит все и рвется, дышать нечем. Ну невозможно дышать! И тут углядели нас. Увидели, значит, как мы бежим.

Он опять улыбнулся. Улыбка, пожалуй, была открытая, почти детская, а он как будто стеснялся ее.

– В Тамбове-то я почти год провалялся, а как стал он к Тамбову подходить, нас всех в Челябинск эвакуировали. Уй, плохо в Челябинске! Одна пуля мне в спину попала, другая – в ногу. Вот сюда и сюда. Кабы не Васька Терехов, так и остался бы там, под Ливнами этими проклятыми.