Сергей Попадюк - Без начала и конца

И тут повернулся и ушел. И все домашние его на телеге за ним поехали – на той, что сельсовет отрядил. Куда – Бог весть! С тех пор ни слуху, ни духу. Сгинул. А как сказал, так и вышло. По уму-то из теперешних кто против него станет?

А памятников не было, милые, не ищите. Ужя знаю. Это в Макарьеве поставили, в тридцать пятом: подстамент здоровый, а сам махонький, – не хватило, видно, железа-то… Ночью через площадь идти – обязательно в темноте расшибешься. Ох, темнота-то эта лукавая!.. Как забралися раз в лог с девчонками, и вдруг топот. Батюшки! будто стадо бежит. Что такое?

– Ой, девки, это никак наши сорвалися!

А мы сидим только, это, в логу, промежду себя тихонько шушукаемся, а тут замолчали. И слышим, будто зовет кто:

– Ксюшка-а!

– А-а! – отвечает.

Потом другая, слышим:

– Танька-а! – громко так.

– А-а!

– Пашка-а!..

А хорошо слыхать ночью. Я говорю: девки, не откликайтеся, они нас всех по именам знают! Вишь, говорю, голоса-то какие похожие… Креститесь все скорей! А они свое:

– Машка-а!

– Олька!..

Мать Пресвятая Богородица, говорю, спаси и помилуй нас, грешных, Царица Небесная!.. И не тронул. А уж как бежали бедные: нашло, видно…

А то теперь, это, в поле иду. И прямо вдруг под ноги покатилося с горки. Ш-ш-ш! – по снегу. В темноте не видать, а только шипит: ш-ш-ш! – и прямо под ноги. Будто ком какой, то ли сена клок, и так страшно стало! В темноте-то он и одолевает. Остановилася тогда и говорю себе: да воскреснет Господь! Только тем ведь и опередишь, что молитвой. Как станет он вас, милые, искушать, тут всегда тогда «да воскреснет Господь» скажите, оно и минует; лучше нет против него ничего. Сказала – и мимо прокатилось.

Ой, а вы, милые, не донесете на меня? Пойдете, расскажете про старуху… Никто его теперь не боится, лукавого-то. Вы вот сидите тут, слушаете меня, а сами помалкиваете… Во Львове-то что приключилось, слыхали ай нет? Как на Пасху вдруг будто ветер какой по церкви пролетел, свечи перед Владычицей сами собой возгорелися… Неужто в газетах не читали? Уж сам, говорят, из Москвы будто Косыгин тут приехал, все правительство советское, а они стояли, милые, и молилися, и день, и другой, и третий, да как это вот плотно стояли, что нипочем ни одного нельзя было выдернуть, потому, значит, вера настоящая явилася, кто в Бога верует. Да так все и молилися, покуда свечи тут это сами собой угасли. Видимо-невидимо людей! Может, писали в газетах-то, а вы пропустили? Вы уж не доносите, милые, на меня, что я вам рассказываю такое: они-то сумеют вину пригнать.

Вот послушайте-ка, я вам расскажу, что от мамы еще моей, маленькая, слышала. Что, говорит, случилося во моем во чистом поле: как однажды два зайчика подралися. Один серенький был зайчик, а другой беленький, и вот они тут, это, подралися. Дра-лися, дралися, и вот будто серый беленького приобидел же, и пошел тогда это беленький во чисто поле, а серенький пошел в темные леса. А были то в поле не зайчики, а сошлися, говорит, Правда с Кривдою; это они промежду себя подралися. И вот это Кривда Правду приобидела. Пошла тогда Правда она на вышние небеса, а Кривда-то осталась на сырой земле, с нами, и пала она нам, милые, всем на сердце. Оттого у нас в мире стало правды нет, вот какая сказка-то. Нравится ай нет? А больше и не помню ничего.

Ничего я не знаю и так обедняла! Одна ведь, милые, все одна… Спасибо Павлу Ивановичу, уж как я ему благодарная, что не оставляет: то воды, то дров принести, вот опять иной раз и в магазин, бывает, сходит… Помогает старухе старой. А сама как, это, выйду в огород – так домой потом едва дошатаюся. Вовсе сил никаких не стало. Сижу в избе холодная, голодная, стучат во мне мои косточки, будто в мешке каком. Ох, а изба-то вся покосила-ся, того гляди свалится, и крышу-то перебрать некому. Я бы наняла, да кто ж это так, задаром, пойдет? Не стало вот больше сил добывать себе, а двадцать-то рублей, куда они! Двадцать рублей, милые, пенсия, разве хватит? Не заслужила, выходит, больше… Да и не без добрых людей свет водится, не забывают они меня; живу пока. Вот хоть Павел Иванович, сосед, уж как я ему благодарная, да ведь сам инвалид, один он из всех наших мужиков с войны вернулся. А мой-то Егорыч так и пропал там.

Уж как просил напоследок: береги себя, береги Алешеньку (приймочек наш, своих-то деток н дал Бог). А как убережешь! Только бабы осталися да ребята малые… А план как был по лесозаготовкам, лес валить, так его все прибавляли да прибавляли. День и ночь колотилися… Тут и хлеб привозить перестали, грибами спасалися… Сколько народу к лету помирало! Сколько померзло в морозные зимы! покалечилось на работе пригонной… И всюю жизнь, всюю жизнь на работе маячились, а куда уходило – не спрашивали… Вот теперь, это, заболел наш Алешенька. Набрала сухих веток в лесу, избу протопить, да начальству попалася. Ведь ни поленушка, ни хворостинки взять было нельзя. Десятку присудили. А вернулася – Алешеньки след простыл. Как в воду смотрел Егорыч.

Что ж поделаешь, на все воля Божья… Придет смерть, и спросит Он у нас: уж как жили вы на вольноем свете? Ничего ведь, скажет, доброго вы не делывали, ни середы, ни пятницы не требовали, и воскресенья Моего не праздновали, пенья церковного не понимали. Вы свою волю творили… А бредите-ка, скажет, через огненну реку! Вот как! Ох, страшно-то как помирать будет! Молитесь, милые, чтоб помог вам совесть очистить делами вашими. Вот погодите, я вам сейчас такую молитву дам хорошую… Пойдемте-ка в избу, я поищу. Она у меня переписана, мне люди принесли. Сюда проходите.

Вот как живу: ни оладья в меду, ни медведь в бору. И посадить-то мне вас, милые, некуда. Да хоть сюда садитеся, на одеялко, оно у меня чистенькое. Куда же я ее запрятала-то? Очень хорошая молитва, как помогает… Сей год стала я помирать, а как помереть без соборования-то? Такой батюшка в Макарьеве никудышный, нипочем соборовать не приходит, – хочет, чтобы к нему теперь, это, ходили. А где мне, старой, дойти… Руки-ноги отнялися, в глазах темень. Легла тут, в уголку, да и лежу. Не знаю, сколько так пролежала. Никто ко мне не приходил, мыши – и те перевелися, а тараканов довольно, и сверчки кричат. Как умом подумаю: не от болезни, так от голода помру. Лежу себе, только молитву шепчу в потемках: услыши стенание мое и приклони ухо Твое к молению моему, Владычица, Мати Бога моего, и не презри требующих Твоея помощи… И тут он входит. Взошел это и встал передо мной – не то ангел, не то человек, до сих пор не знаю. И говорит: вставай, Фекла Даниловна! Бог с тобой, вставай! Да и не стало его. Дверь не отворялася, а его не стало! Что ж дивиться: нигде ему не загорожено. Поднялася, а у изголовья щи стоят в миске и хлеба немножко. Похлебала – такие вкусные, хорошие, – и отошло от меня. Вот какая молитва! Да уж не найду, видно…