Сергей Попадюк - Без начала и конца

И куда подевалася? Пусто ведь, господи, как пусто! Как это вернулася – все чисто подмели. Ночью приехала на попутной, с шофером простилася, дай Бог ему здоровья, и к дому иду. А окна-то заколочены… Ну, думаю себе, что там? Вхожу – пусто, нет ничего, ни крошечки, свет разжечь, и то стало нечем. Одни грамоты оставил на стенках, не нужны они ему… А какой мальчишечка был добрый! Все, бывало: «Мама, я сбегаю! Мама, я сделаю!» И не знал, что приемный, покуда добрые люди не сказали. А вырос – и чужее чужих. На целину, вишь, собрался, решил хозяйство распродать… Таки пропил все, такой дурливый. Матушка Казанская, она у Михалковых с каких пор от отца к сыну шла… Господа-то как просили: сохрани, Феклушка! может, вернемся еще… Не сохранила, все чисто подмел. Опустилася я вот тут, на порожке, и заплакала. Своего-то не жалко было – жалко, что чужого, доверенного не сберегла. И так мне обидно это! Сколько раз приходили и домогалися: отдай да отдай, дура старая… А пуще всего за Алешу обидно. Сердечко его коловое! Ничего не оставил старухе…

Простите, милые, что плачу перед вами. Да что ж поделаешь? Ведь вот и посадить-то вас мне некуда, и угостить нечем. Для чего жила? Молитву, и ту потеряла где-то… А ты терпи, говорят, горя не сказывай, платье носи, не складывай; износя платьице, сложить можно, а стерпя горе, сказать можно. Спаси вас Бог, ребята, что выслушали старуху. Прощайте, милые. Дайте хоть посмотрю на вас хорошенько. Ох, темно здесь, не вижу ничего…

Они вышли на деревенскую улицу. Солнце садилось. Ослепленные его лучами, они шли к своему мотоциклу, на котором приехали сюда после того, как обнаружили и обмерили усадебный господский дом в соседней деревне. Они приехали, чтобы разузнать о владельцах усадьбы и о времени постройки дома. Мотоцикл они оставили на другом конце улицы, потому что с ходу проскочили деревню, а потом уже, пешком, разыскивали кого-нибудь, кто мог дать нужные сведения.

Ярко-красный «Ковровец» стоял, привалившись к забору, с устало свернутым набок рулем. На седле лежали шлемы – белый и оранжевый. Невдалеке от мотоцикла играли в пыли дети: пятилетний мальчик и две девочки постарше. Они затихли и выпрямились, наблюдая за чужими людьми.

Мотоциклисты надели шлемы. Тот из них, кто надел белый шлем, взялся за рукояти руля и с усилием откатил мотоцикл от забора. Затем он несколько раз ударил ногой по педали, мотор взревел, тогда он перекинул ногу в седло. Другой, в оранжевом шлеме, сел сзади, мотоцикл сорвался с места, и они поехали с грохотом, быстро набирая скорость; теперь солнце было у них за спиной.

– А, черт! – сказал вдруг передний и сбросил газ. – Опять она.

Второй посмотрел через его плечо и увидел старуху. Она торопливо ковыляла от своей калитки, почти бежала наперерез мотоциклу, припадая на ноги, нелепо размахивая вытянутой рукой.

– Значит, нашла все-таки молитву, – отозвался второй.

Солнце било в ее испуганное лицо. Она остановилась посреди улицы, прямо перед мотоциклом, и только протянутой рукой с зажатым листком бумаги пыталась заслониться от надвигающегося на нее грохота, но одновременно, преодолевая испуг, вслепую протягивала свой листок (теперь было видно, что это сложенная вдвое страница из ученической тетради) навстречу этому грохоту.

Двое в шлемах, вильнув колесом, осторожно объехали ее, и второй, в оранжевом шлеме, наклонившись с седла, на ходу выхватил листок из протянутой дрожащей руки. Мотоцикл сразу же опять набрал скорость.

Он сунул листок в карман гимнастерки, потом, при выезде из деревни, обернулся: одинокая согнутая фигурка в сиянии заходящего солнца все также стояла посреди улицы.

– Нет счастливых людей, – пробормотал он.

– Чего ты?.. – крикнул передний, не оборачиваясь.

– Я говорю: счастливы только дураки да звери.

– Да? А мы-то с тобой кто?

Но разговаривать на ходу было трудно из-за ветра и грохота, и они замолчали. Вскоре дорога, по которой они ехали, вьштля на асфальтированное шоссе.

29.03.1975.Вечер встречи выпускников в художественной школе.

Накануне я позвонил Сереже Кошелеву, просил его сообщить о вечере всем нашим-, он ведь с Юлой в одном институте учится… И вот, прихожу сегодня в школу (волнуюсь, конечно, и, как всегда, опаздываю), поднимаюсь по лестнице и первую – ее вижу! Она словно поджидала меня, стоя в одиночестве перед входом в актовый зал.

Сердце так и выпрыгнуло ей навстречу!

Мы здороваемся небрежно, словно вчера расстались, отходим к окну. Протискиваться в зал нечего и думать: даже в дверях толпятся; а здесь, на площадке, пусто, и никто нам не мешает. В зале временами аплодируют. Я стою возле Юлы, присевшей на подоконник, и делаю вид, что прислушиваюсь к происходящему в зале. Она молчит, мне тоже сказать нечего. Четыре года готовился к этой встрече и все-таки растерялся!

Потом начинают выходить из зала. Подбегает Тамара Волкова:

– Здравствуйте, Сергей Семенович!

Такая радость в ее глазах! И тут же, сочувственно:

– Говорят, вы ушли из школы?

В другое время и я бы обрадовался, а сейчас – через силу выдавливаю из себя что-то (чужим голосом, с фалынивойулыбкой), тогда как мысленно кричу ей: «Уйди! Не видишь, что не до тебя…» Подходят и другие. Приветствия, рукопожатия, знакомые и полузабытые лица, невнимательные вопросы, ответы, быстрый, возбужденный смех…

А с Юлой – ни слова! (Она все так же сидит на подоконнике.)

Но, однако, кончилась эта пытка, когда набрался я наконец решимости и, улучшив момент, шепнул ей: «Хочешь, уйдем отсюда?» – и она в ответ спокойно кивнула. (Значит, пришла сюда вовсе не для того, чтобы встретиться с бывшими одноклассниками!)

Этой-то минуты я ждал и боялся. Когда два месяца назад впервые услышал о намерении нового директора отпраздновать юбилей школы, собрав бывших выпускников (ну и, разумеется, «товарищей из министерства»), я сразу понял, что это – судьба. Вот именно – ждал и боялся!

Мы одеваемся и, протолкавшись через вестибюль, выходим. На улице она спрашивает:

– А кольцо ты по-прежнему не носишь?

Видимо, это была разведка. Я ответил коротко:

– Не ношу.

– Понятно…

Потом, помолчав:

– Эта девочка, что подходила к тебе, она тоже твоя ученица?

– Да, в прошлом году окончила.

Страх сковывает меня, мы спускаемся по освещенной огнями Кропоткинской. Идем не торопясь, но обоим ясно, что это не прогулка. (Впрочем, она, кажется, готова ограничиться и прогулкой.) Она невозмутимо ждет. Подталкиваемый, скорее, этим ее ожиданием, чем собственным вымечтанным планом, я откашлялся и промолвил словно невзначай: