Сергей Попадюк - Без начала и конца

В комнате на смятой постели лицом вниз сладко похрапывал Боб, остальные в этот вечер где-то загуляли.

– Вставай, Боб, – сказали мы грустно, – принимай гостей.

Боб, в отличие от нас, показал себя джентльменом. (Это славный парень, я тебе потом как-нибудь о нем расскажу.) Он протер заспанную рожу, приветливо улыбнулся даме и захлопотал: поставил чайник на плитку, извлек из рюкзаков хлеб, сахар, консервы и с достоинством позвал нас к столу.

Ну что сказать об этом идиотском ужине? Он затянулся. Мы пили чай из кружек и слушали Люсю, покорно приобщаясь к ее ожесточенной умудренности. В свои восемнадцать она знала жизнь как свои пять пальцев (но только сложенных кукишем) и судила беспощадно; возможно, впрочем, ей просто хотелось произвести впечатление. Мы вяло поддакивали ей, позевывая тайком. Боб поглядывал на меня и Гришашу с сожалением.

Так время подошло к двенадцати. Наши все не возвращались. Люся умолкла наконец и сказала, что ей пора. И тут Гришаша отколол одну из своих штучек. Он вдруг крякнул и сморщился, как от боли, стал потирать колено, а затем сокрушенно промолвил:

– Опять нога! Придется тебе, Серега, одному провожать. Вы уж извините, Люсечка: нога проклятая…

– Кончай, кончай, – сказал Боб, поднимаясь. – Вместе пойдем.

Теперь начинается главное, слушай. Выйдя из общежития, мы вскоре попали в нестройно и шумно движущуюся толпу: молодежь расходилась с танцплощадки. Мы шли среди возбужденных выкриков, недоброй зацепчивой толкотни, то и дело возникавших заторов. Было не до разговоров, приходилось смотреть в оба. На одном из перекрестков пришлось огибать гогочущую группу, в центре которой выделялась здоровенная девица с распущенными волосами. Гришаша и тут себе не изменил: с ходу втерся в эту компанию, и мы услышали знакомое:

– Девушка, вы случайно не из МИФИ?

Парни остолбенели от такого нахальства, а девица, презрительно оглядев Гришашу, подбоченилась и зычно рявкнула на всю улицу:

– Из мифи, бля!..

Так пересекли город – мы с Гришашей уже в третий раз за этот вечер. Толпа постепенно рассеялась, мы остались одни. Миновали железнодорожный переезд, вышли, так сказать, на финишную прямую. Улица, которую предстояло пройти, уходила в темноту; только теперь мы заметили, как редко она усажена фонарями.

Здесь шла своя жизнь, сменившая дневное безлюдье: под каждым фонарем, на тусклых островках света, густо роилась урла – подростки и парни постарше. В темноте кто-то за кем-то с топотом гонялся, где-то вопили дурным голосом, хриплая и звонкая многоголосая брань перекрывалась громким хохотом; но при нашем приближении все зловеще затихало. Мы двигались от островка к островку, сопровождаемые разносившимся свистом, и то за спиной, то навстречу слышали настигающие таранные шаги, в последний миг сворачивающие в сторону. Или разбивалась брошенная нам под ноги бутылка… Нас проверяли, испытывали, не торопясь, зная, что никуда мы от них не денемся. Мы шли молча, напряженные; я старался не вздрагивать.

Остановились у Люсиной калитки, пора прощаться. Несколько парней подошли и встали полукругом. Потом медленно прошли между нами, задевая плечами, внимательно нас разглядывая. Медленно, нагло и цепко. Пройдя, опять остановились. Мы стояли в молчании, изготовившись ко всему, всей кожей чувствуя свою обреченность.

Потом шли назад – втроем. В последний раз пустились в плавание. И оно было самым трудным, потому что нас уже ждали. Знали и ждали. На Гришашу надежды не было никакой. Шли, как сквозь строй. Шли твердо, в ногу, плечом к плечу, Гришашу имея в середине. За переездом вздохнули свободнее. Молча проделали весь путь. По ночным опустевшим улицам добрались до общежития, поднялись в свою комнату. Наши уже вернулись и спали. Я вынул «лису» из кармана и бросил ее на стол, замусоренный остатками ужина.

Боб повалился на койку, оттуда проговорил спокойно:

– Спасай их тут, дураков…

– А человеку вовсе не надо обладать Еленой, ему бы заслужить право и честь смотреть на нее. Но самое страшное, что с тобой может стрястись, это если она вдруг тебя заметит, остановится и обернется к тебе.

11.09.1975.Я вот сказал, что все отдал бы за минуту близости, а это неверно. Тогда подобные мысли и в голову мне не приходили. То есть приходили, конечно, – как же им не прийти, когда сидишь наедине с прекрасной юной женщиной, которая, к тому же, как ты замечаешь, сама в грош не ставит всякие там условности, ограничения, барьеры, – но приходили словно по обязанности.

Ясно, что душа… хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них.

В том-то и дело: с нею я оставался самим собой, вернее, становился, и с удивлением, с радостью обнаруживал, что я лучше, чем мне казалось. Разве это не величайшее благо, доступное человеку, – найти такого судью, перед которым стараешься быть лучше, чем ты есть, реализуя то лучшее, что в тебе есть, стыдишься своей слабости – даже тогда, когда он тебя не видит, – и постоянно извлекая из себя только лучшее, действительно, становишься лучше ? И разве есть на свете лучший судья твоих достоинств, чем женщина (juge des merites по Стендалю), которую любишь (ибо кому же и верить, как не тому, кого любишь)? Для кого укрепляешь свое тело, копишь и расцвечиваешь впечатления, весело идешь навстречу тяготам, прежде проклинаемым, всю свою жизнь переосмысливаешь как некое произведение, как дар, счастливо рождающийся в твоих руках…

Чего же еще? Мне достаточно было и того, что она слушала меня с интересом. (В особенно удачных местах она начинала медленно из стороны в сторону покачивать склоненной головой и, улыбаясь, стонала от удовольствия – такая у нее манера.)

Но как ни наслаждался я мирной доверительностью наших бесед и собственным бескорыстием, оставалась все же – я чувствовал это – некая преграда, за которую меня не пускали. Невозмутимость Юлы оставалась для меня загадкой. При том заинтересованном понимании, которое возносило меня и в котором я не мог ошибиться, при той ответной откровенности, которая тоже лишь мне предназначалась, – я чувствовал и сознавал, как мало она дорожит моим обществом. Если бы я вдруг исчез с ее горизонта, она не только не стала бы убиваться, но и само исчезновение мое едва ли заметила бы.

В первый раз (после вечера на маминой кухне), когда я пришел к ней, с трудом переводя дух от волнения и страха, она встретила меня своей обычной улыбкой: