Сергей Попадюк - Без начала и конца

Он продолжал сидеть, глядя на подсвеченное уличным фонарем окно с тенями листвы на стеклах, потом поднялся и прошел к раскладушке. Лег и мгновенно уснул. Утром она с трудом его добудилась. А часы его, побывавшие в воде, часы, которые он забыл снять, когда полез в ванну, к этому времени уже остановились.

Такая вот история. Как прикажете ее понимать? Ведь был же, был в этом лукавом иносказании какой-то смысл, мне адресованный! А я и не вдумывался. Я только любовался ею, рассказчицей, в те редкие моменты, когда осмеливался поднять на нее глаза, – этим восхитительным Menuetto из гайдновского «Утра» – ленивой непринужденностью, пронизанной искрами беспечного сумасбродства.

Вот она, ее фотография, передо мной. Тихая гладь посреди бурного водоворота: густые великолепные спутанные волосы небрежно подколоты на затылке, две русые спирали обрамляют лицо. Ясный взгляд искоса, из чуть подведенных ресниц; нежный и горделивый овал. (Сколько раз с тех пор я вздрагивал, встречая такие же ясные голубые глаза с четким ободком радужной и с четкой темной опушкой.) Шелковистые покойные брови, прямой и короткий нос. Губы, приоткрытые в разговоре и полуулыбке. (Этот голос – медленный, томительный, – голос проснувшейся феи!) Легкий поворот шеи – вслед за взглядом – единственное движение рослого породистого тела, тренированного гимнастикой и волейболом, которое угадывается в классически точном вырезе. Тонкая цепочка вокруг горла. (Все с себя сняв, этой цепочки она не снимала.)

Но загадочно и с несокрушимым веселым безмолвием сиял этот взор – и где было взять сил перенести его, такой близкий и такой далекий, а теперь, может быть, даже и навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и так бесстыдно и страшно обманувший.

Смысл, разумеется, был, даже два, теперь-то это ясно. Первый: «выбирает женщина», – вот ключевая фраза. И второй: не обманывайся кажущейся очевидностью. Она-то, с ее опытом мужских прилипчивых рук и взглядов, отлично меня понимала. Более того: давала и мне возможность понять ее.

Или гадание на картах. Ведь она тогда, в сущности, откровенно и точно мне ответила.

Мне бы, дураку, понять, а я лишь спросил:

– Что значит марьяж!

– Постель, – ответила она просто.

Надо сказать, лукавство сочеталось в ней с поразительной прямотой. А на разные дороги я внимания не обратил. Ее ли вина, что я оказался таким непонятливым?

Спокойное безразличие меня сбивало. Я бы примирился с ним, если бы не встретил такого отклика на лучшее, что было во мне. Я бы понял, если бы безразличие только ко мне относилось…

Стоп! Как же я забыл! Теперь, кажется, все объясняется. Маленький вульгарный осетин, ее однокурсник, – как же я сразу о нем не вспомнил? Ведь выслушав эту историю, поведанную с доверительной простотой, помнится, даже ответил так, словно осознал мелькнувшую тогда же догадку, но не остановился, не вдумался. Может, простота меня обманула? (Нас ведь иначе не расшевелишь как слезами да выкриками.)

– …А я не могла после этого здесь оставаться. Уехала к своим, в Капустин Яр. Вечером сели за стол, я им все рассказала: как сошлась, как жила с ним и как он меня выгнал. Я от них ничего не скрываю. Папка молчал-молчал, а потом как грохнет кулаком по столу! И – матом! Никогда при нас с мамой не ругался. Конечно, он военный, на службе всякое бывает, но дома – ни разу. Подстилка, говорит… Встал и хлопнул дверью. Два дня не разговаривал, прямо черный ходил. И на поезд меня провожал, так ни словечка и не вымолвил. Мама потом написала, что он пришел с вокзала, сел и заплакал. А я в Москву вернулась, все-таки легче стало, как рассказала. Только им, больше никому; и тебе вот теперь. А потом и совсем прошло. Каждый день встречаемся в институте, смотрю на него и удивляюсь: как это я могла из-за такого с ума сходить? Стирала на него, готовила, бить себя позволяла… Рыженький, плюгавый…

Вот, значит, каков он был, этот герой, аргонавт, сверхмужчина, сумевший, хотя и ненадолго, захватить ее и подмять. Нет, я ничего не забыл – я просто не понял вовремя того, что, по-видимому, сразу же понял ее отец.

– Ты гордая, – сказал я тогда (но не остановился, не вдумался).

– Ты гордая. Это главное в тебе.

Значит, что же? Значит, то, что досталось на мою долю, было всего лишь благодарностью, наградой за мое бескорыстие? Вознаграждая меня, она в свою очередь отдала лучшее, что имела, единственное, что у нее оставалось, потому что ответить любовью не могла. Не могла, и все тут. Не потому, что – я, что именно меня не могла полюбить, а потому, что уже не было у нее этого. Ни для меня, ни для кого другого.

11.09.1975.А впрочем, сфинкс. Что тут все мои домыслы! В жизни все неожиданнее и – проще. Вчера я был у нее.

Ты слушаешь меня?

Мы увиделись – впервые после двух с половиной месяцев разлуки. Должен же я был вручить ей свой подарок – купленный у Зубарева кулон. Теперь все кончено. Она замужем, конечно. Мы беседовали – ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выкурить сигарету, – если можно назвать беседой затянувшееся неловкое молчание в табачном дыму и те несколько ненужных слов, которые мы сказали друг другу.

…Никогда не заботилась о своей внешности, словах, обстановке; но ее невозможно было застать врасплох. Не выдавала своих отношений с людьми (в том числе и со мной) за что-нибудь иное, чем они были на самом деле. Ни в чем не оправдывалась и не втаптывала себя в грязь, с тем чтобы вызвать сочувствие, – вообще не любила «объясняться». Не лгала. А я, поглощенный собственным прорвавшимся красноречием, ничего не замечал: у меня ведь не было другого средства удержать и продлить свое право на эти свидания.

Но было тут и еще кое-что: неосознанное стремление пробить дорогу, завладеть местом, утвердиться, – теперь-то, задним числом, я отчетливо вижу это. Инстинктивно, но безошибочно я избрал самое сильное свое оружие.

Способ этот, правда, лукав, но зато целесообразен, как вообще и всякий непрямой образ действий.

Да-да! Потоком слов прикрывал не только свое присутствие в виду крепости, но и те подкопы, которые непрерывно, неприметно я вел к ее стенам, выжидая момент, когда можно будет взорвать мину и ринуться в пролом. Скрытно, боязливо, зажмурившись, без надежды на успех, в страхе перед успехом, – я шел на приступ.

Что мне было нужно, чего я добивался? Как ребенок, зажигающий спички под стогом сена, в то же время дрожит от страха, как бы не случился пожар.