Сергей Попадюк - Без начала и конца

– Способна, – пробурчал я в дверях.

Она вышла проводить меня. Мы спускаемся по лестнице, и я опять замечаю эту грацию подростка, немного смущенного

тем, как сильно действует на окружающих его красота. Мы выходим на улицу, в молчании идем по разным сторонам тротуара. И вдруг она резко срезает путь встречному прохожему, не дав ему пройти между нами. Заметив мой вопросительный взгляд, поясняет:

– А иначе не встретимся…

Спустя несколько дней я вылетел в командировку в Астрахань.

В эту командировку я давно уже напрашивался. По прежним рассказам Юлы я помнил, что где-то там, в тех краях, ее дом. Не знаю, на что я рассчитывал, – меня просто влекло туда. Машина сработала, как ей и положено, с опозданием: лететь пришлось, когда это стало уже ни к чему. В мастерскую поступил заказ на проект реставрации в Астрахани. От меня требовалось подготовить обоснование проекта. Предстояло, значит, работать в областном архиве. Я собрался и вылетел.

Поместили меня в цирковой гостинице, возле железнодорожного вокзала, в наиболее удаленной от Волги части города. Но зато архив был рядом. С утра, напившись чаю с соседом по номеру, молодым чеченцем Адамом, заочником строительного института, я отправлялся туда и проводил там весь день, а вечерами бродил по городу.

Там, в Астрахани, мысли о ней ни на минуту меня не покидали. После дня работы, пошатавшись по городу и полюбовавшись им с катера в лучах заходящего солнца, я писал ей письмо (черновик его, помеченный 15 мая, у меня сохранился).

Письма вообще неоцененное средство для того, чтобы произвести на молодую девушку сильное впечатление. Мертвая буква действует иногда сильнее живого слова…

«…Катер мой с выключенным мотором тихо скользит в развороте, разглаживая за собой розовую поверхность реки и разгоняя волну – другим бортом.

В общем, ты, наверное, права. Я действительно тебе не пара – не тот викинг , которого ты ждешь, – только напрасно ты на мальчишек моих сослалась. Ну да, четыре года назад я ответил тебе, что не могу бросить Митьку; я и теперь не собираюсь. Но и в семье оставаться больше не могу. Впрочем, это к делу не относится. Во всяком случае, с тех пор многое изменилось, да ты и сама должна была догадаться. Так что мальчишки не при чем; ты, видно, просто хотела пилюлю подсластить – чтобы мне, значит, не так обидно было. Мол, бедный мальчик, не огорчайся, найдешь другую… Что мне другие! С другими-то я как раз не был таким дураком. В том-то и дело: я умею обольщать только тех женщин, которые мне совсем не нравятся.

Я понимаю: ты привыкла к тому, что все попавшиеся тебе навстречу останавливаются и замирают, пораженные, а потом бегут за тобой, постепенно отставая. Все словно ждут от тебя чего-то (известно – чего). Ты привыкла к этим устремленным на тебя помутившимся взглядам, к вожделению в оболочке любезностей; ты и сама уже не можешь без них обойтись: они нужны тебе как ежедневное подтверждение твоей легкой расточительной власти. И верно, каждый надеется: вот оно, счастье. И чем выше его понятие о счастье, тем щедрее и благороднее жертвы, которые он способен принести, тем глубже, безнадежнее его отчаяние, когда ты проходишь мимо. Скользягцей поступью скользя… Но ведь есть же предел, за которым возрастающее ожидание счастья уже ничего не требует для себя – оно само себя вознаграждает. Сам факт обладания начинает казаться чем-то бедным, ненужным, кощунственным в сравнении с твоей неисчерпаемой яркой прелестью. Он настолько несоизмерим с нею, что даже мысль о нем отметается с той же легкостью, с какой ты одаряешь всех встречных-поперечных (тогда как они полагают, что остались ни с чем, – и отчаиваются).

Ты же видела: я и не пытался тебя обольщать. И с браком твоим династическим примирился, и совсем не жалею, что вел себя таким дураком. Кто любит вас, тот очень глуп, конечно… Я думаю даже, что, когда мы становимся наконец из умников дураками, это и есть вершина существования, тут мы к бессмертию приобщаемся, с богами, так сказать, за один стол садимся; да только не всякого приглашают. Мне повезло: я попал в число избранных. Этим я тебе обязан и за это вот, чтоб ты знала, я тебя и люблю. Мне грустно оттого только, что красота мимолетна; я знаю лишь один способ воспользоваться ею – это успеть заметить ее.

Так вот, я свое уже получил. Твое замужество тут ничего не меняет. Да будь у тебя десяток мужей и тыща мужиков в придачу – разве отнимут они у меня то, что я уже имею. Любить, мечтая, оказывается, совсем не хуже, чем любить, лаская. Я могу быть кем угодно: мужем твоим, пажом, любовником, гладиатором, – кем захочешь; но также и никем. Я даже к этому готов, хоть это было бы нерасчетливо: много, хоть я и не викинг, пропадает во мне такого, что могло бы тебе пригодиться. Впрочем, все это вздор, не слушай. Мне одно обидно – что такая любовь понапрасну пропадает…»

В этом письме пустяка не хватает: подлинной страсти. Тут и проницательности особой не требуется, чтобы разгадать эту уклончивую, пересыпанную цитатами риторику. Человек, мало-мальски искушенный, сразу услышал бы, как под притворным, оправдывающимся смирением шуршит уязвленное самолюбие, а под ним – подавленный облегченный вздох: минула чаша сия! И при этом трогательное, продуманное бескорыстие; и при этом осторожная преданность, сдобренная лестью, скребется в запертую дверь с затаенной опасливой надеждой: а вдруг откроется? И при этом: не дай бог попасться на слове, не дай бог и впрямь что-нибудь выйдет!

Она-то, с ее женской интуицией, по одному этому письму могла бы меня раскусить. Неужто я сам, когда писал, принимал все это за чистую монету? И еще ждал ответа, надеялся на ответ! Вот что значит – посмотреть со стороны. Теперь-то все мне стало ясно. Эту повесть, которую я почти закончил, следовало бы назвать так: «История мыльного пузыря».

В этой комедии есть все: и вздохи, и слезы, и мечты, и прогулки при луне, и отчаяние, и ревность, и блаженство, и объяснение, – все, кроме истины чувства… Удивительно ли, что последний акт этой шутовской комедии всегда оканчивается разочарованием, и в чем же? – в собственном своем чувстве, в своей способности любить?..

16.09.1975.А почему бы и нет? Вот вырвалось вчера словечко: «повесть». А почему бы и нет?

Правда, ни о какой повести я не помышлял, когда в прошлую среду опять вернулся к этой тетради, с тем чтобы, наверстывая упущенное, отделаться от нестерпимых воспоминаний. Да и вообще никогда не помышлял. У меня просто привычка такая: по вечерам, когда все улягутся, записывать все, что произошло за день. Мне нравится, осмыслив в тишине прожитый день, поставить ему маленький памятник в виде исписанной страницы; сделав это, я уже твердо знаю, что день – каков бы он ни был – прошел не впустую.