Сергей Попадюк - Без начала и конца

Мне нравится также пускаться время от времени в путешествие по этим страницам и, убеждаясь, что прошлое мне подвластно, придавать ему известную завершенность: там вычеркнуть лишнее, тут вставить ускользнувшую подробность, а иногда вклеить подходящую выписку из только что прочитанной книги.

(Правда, я давно уже не совершал подобных экскурсий: с некоторых пор они мне опротивели; но я все еще не могу удержаться от выписок, когда встречаю у любимого автора отзвуки и продолжение собственных представлений.

…Когда я натыкался в какой-нибудь… книге на представление, которое у меня сложилось самостоятельно, сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, как если бы это представление мне вернуло по своей благости некое божество, найдя, что оно верно и что оно прекрасно.

Как часто эти маргиналии наизнанку отбрасывают неожиданный свет на мое прошлое, возвращают мне его – а с ним вместе и всю мою жизнь – преображенным, осмысленным.)

Но теперь дело другое: я пишу не о сегодняшнем дне, а о пятимесячной давности, вернее, о событиях, заполнивших эти пять месяцев, в течение которых ни один день не поддавался своевременному осмыслению; я был захвачен, я был вырван из них, словно каким-то ураганом или наводнением, и теперь, оглядываясь назад, не имею возможности, как прежде, поставить каждому дню отдельный памятник. Кое-что я помню отчетливо, а многое начисто забыл; события предстают скопом, приходится восстанавливать последовательность; я пишу начало, а уже знаю развязку. Короче: я вдруг обнаружил, что моя вечерняя писанина уже не укладывается в рамки обычного дневника.

…Вместо того, чтобы думать непосредственно о своем несчастье, как за несколько месяцев перед тем, я думал только о воспоминании о том несчастном состоянии, в которое был погружен…

Выходит, словечко вырвалось не совсем случайно. Удивленный своим открытием, я перечитал написанное. И вот вижу, что и на повесть это мало похоже.

Во-первых, отсутствует необходимое «остранение». Рассказ ведется от первого лица, но это «я» не вымышленное и не чужое, это даже не так называемый «лирический герой» – это действительно я, я сам. Как и прежде, я пишу о себе, о том, что со мной действительно было 42.

Правда, можно было бы писать в третьем лице: «он» сделал, «он» сказал; но как показать внутренние движения души?

Я ничего не придумываю, стараюсь ничего не упустить; у меня одна забота – вспомнить все как можно точнее.

Я глубоко убежден, что единственное противоядие, способное заставить читателя позабыть вечные «я» автора – это полнейшая искренность последнего.

Точнее-то точнее, но тут опять загвоздка. Поскольку я, как и прежде, пишу для себя (а иначе какая же искренность?), то и пропускаю все обычное, само собой разумеющееся. Для меня разумеющееся, а не для того, кому пришлось бы читать эту писанину. Я имею в виду различные сопутствующие обстоятельства, без которых картина остается неполной. Но не станешь же, в самом деле, описывать собственную комнату или объяснять самому себе, кто таков Дементий; я сейчас вообще ни о чем думать не могу, кроме как о Юле и о том, что непосредственно с нею связано; а посторонний читатель просто ничего не поймет. Но даже не это самое главное.

Каждый вечер я сажусь к столу. События, ставшие моим прошлым, развиваются повторно, в теперешнем времени. Но по мере того как они развиваются, вернее, по мере того как я воспроизвожу их развитие, удваивая себя, по гегелевскому выражению, меняется и мое отношение к ним. Сегодня одно, завтра другое (а ведь именно отчаянная необходимость понять, осмыслить то, что произошло, заставила меня вернуться к этой тетради); каждый день мне приходится начинать все сначала.

Нужно повествовать, а я пишу рассуждения о событиях; правда, они очень мелки, но именно вследствие их микроскопических размеров они должны быть рассказаны с большой отчетливостью.

И вот, перебирая с пером в руке событие за событием, новые и новые подробности припоминая, в тогдашние впечатления с головой погружаясь, – я ищу и все никак не могу обрести неподвижную, окончательную точку зрения – ту точку, с которой только и пишутся повести. Более того: я чувствую, как она все дальше от меня ускользает.

…То ли потому, что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при других обстоятельствах и с другой точки зрения.

Нет, не получается у меня смотреть со стороны. Я похож на стрелка, который, видя перед собой движущуюся цель, мечется в поисках подходящей позиции и, покуда цель не ускользнула или покуда его самого не прихлопнули, стреляет на бегу, наобум, в движении… ну и промахивается, конечно. Вот и выходит, что Юла представляется мне то чуть ли не героиней древних мифов, воплощением недоступной и роковой красоты, то каким-то падшим ангелом (и все это мимо, мимо цели!), а сам я… ну, со мной-то, по крайней мере, теперь все ясно.

С этими скороспелыми выстрелами я растерял даже то завершающее единство воспоминания – пусть горестного, пусть бессловесного, – которое было у меня вначале, еще в прошлую среду. А выйти из боя нельзя, даже из безнадежного. Тем более из безнадежного. Стреляй, и все тут! Старайся попасть.

Для чего же еще писать, если не для того, чтобы, склонившись над листом бумаги, встречаться, как в корриде, лицом к лицу с явлениями опасными, стремительными, двурогими?

Ей-богу, не знаю, как тут профессионал стал бы выкручиваться, на моем месте. Что до меня, то я просто не могу иначе. Я лишь об одном жалею – что не могу окончательно от него отмежеваться.

Я стараюсь быть искренним и точным и потому не подыскиваю слов (чего профессионал никогда бы себе не позволил); но именно в эту-то лазейку и просачиваются литературные «шумы». Чужие, книжные слова. «Образность», черт бы ее побрал! Стараясь их избежать, я сам открываю им дорогу. Я вычеркиваю, упрощаю; если бы это было в моих силах, я вообще предпочел бы ограничиться одними фактами – собственными, так сказать, свидетельскими показаниями. Но не могу же я превратить свое сознание в этакую tabula rasa , полностью освободить его от уже накопленных слов. К тому же они мне совсем не чужие. Особенно теперь, когда все, что я читаю, буквально и неотвязно совпадает с моим воспоминанием. Ведь это о Юле, о нас с ней всегда писали любимые авторы!

Что же в том, что я стал немного внимательнее просматривать книги, выискивая, нельзя ли стянуть что-либо такое, чем я мог бы подпереть и принарядить свою собственную?