Сергей Попадюк - Без начала и конца

Милые мои двоюродные сестры, стройные, ласковые, такие близкие! С лихорадочной веселостью я ходил из одного дома в другой, и гулял напропалую, и чуть не подрался с другим свояком, Васей Мыца, из-за любимой сестренки… Изо всех сил я колотился о толстые, мутные стекла, стараясь вернуть себе утраченное ощущение жизни, и, прикоснувшись к земле, из которой вышел, уехал, увозя с собой на седле самую младшую и самую смелую из сестер. (А мама с Митькой остались еще на неделю.)

Я не совру, если скажу, что был почти счастлив в это время, когда рядом со мной в Москве оказалась деревенская девочка, вполне, впрочем, современная, – легкая, складненькая, стрункой натянутая, с дерзко торчащей грудью и открытыми загорелыми ногами, – светловолосая сестренка, на которую оборачивались на улицах и с которой я сам, можно сказать, только что познакомился (восемь лет назад, когда последний раз приезжал в Глоданы, ей было всего одиннадцать). Да и она тоже: «Я и не знала, что у меня такой замечательный братишка!»

Я был почти счастлив, потому что не просто открывал для нее Москву, архитектуру XVII века, музейную живопись, Баха, Вивальди, Эллу Фицджеральд, Катулла, Марциала, Бабеля, Булгакова, Фолкнера – об одном она понятия не имела, другое знала только понаслышке, – но я открывал для нее полюбившиеся мне места. Я перекраивал по-своему: из ценных, но разрозненных явлений создавал связную картину, совсем не похожую на ту, которую создал бы для нее кто-нибудь другой. Этой картиной был я, все лучшее, что было во мне. Я открывал это лучшее, открывал себя на фоне явлений, существующих независимо от меня, и впервые я делал это для человека, настолько незнакомого со всем этим и настолько радостно и жадно, всем сердцем, понимающего меня, как моя Ленка. (А она слушала-слушала, да вдруг и поинтересовалась с детским любопытством: «А у тебя есть любовница?») И если спросят теперь, какое самое большое счастье на свете, я отвечу: то, что пришло ко мне этим летом и осенью вслед за несчастьем и перемешалось с ним, помогая моему исцелению, – счастье возвращения к миру через открытие себя для другого.

– Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это… чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!

К нам приходили друзья (в том числе приехавший из Горького Жарик), мы пили, ухаживали за Ленкой, танцевали; вернулась с дачи осунувшаяся, преобразившаяся Морковка, вернулись мальчишки; но, даже напиваясь, я не вспоминал о Юле. Удивительно, но с той минуты, как сел в самолет в астраханском аэропорту, я ни разу не вспомнил о ней. Как отрезало! Была тоска, была боль, болезненное недоумение и глухой пузырь одиночества, но о ней я не думал. Я забыл совсем о ее существовании. Видимо, все скрытые силы души, вызванные по тревоге инстинктом самосохранения, сосредоточились на том, чтобы эта рана быстрее затянулась, и в первую очередь отключили память, спасая организм от нагноения и смерти.

…Вот так и у него в душе было место, к которому он не давал приближаться своему сознанию, не позволял ему проходить рядом, а заставлял избирать окольный путь долгих рассуждений: там жили воспоминания о счастливых днях.

…И, наконец, этот осенний день «на картошке» в пустынном пионерском лагере под Бронницами. Работ в поле не было по случаю воскресенья, многие из нас уехали в Москву, несколько человек оставшихся разбрелись по лесу за грибами, а я забрался в кабину фанерного «истребителя» на поляне и медленно смаковал «Фрегат Палладу». Было тихо, лишь белка раз прошуршала неподалеку, качнув еловую лапу. Солнце слегка нагревало штормовку. Я часто отрывался от книги, наслаждаясь тишиной и одиночеством, и время от времени прикладывался к бутылке, отпивая вино маленькими глотками. Ни души, ни звука – чудесный день бабьего лета! Потом вышли из леса Коля Алтухов и Володька Белявский. Неторопливо брели они через поляну мимо покосившейся карусели, облупленного фанерного парохода, качелей, ничего не замечая вокруг, глядя под ноги, рассеянно шаря палками в траве; вдруг подняли головы, увидели меня с бутылкой и книгой, торчащего по плечи из игрушечного самолета, и враз громко расхохотались. Они постояли со мной, облокотившись на фюзеляж «истребителя», и ушли; опять стало тихо… День выздоровления.

Женщины просто устроены! Мы из себя выходим, пытаясь доискаться, почему она другого предпочла, отказавшись от столь явного счастья со мной, а она и не станет отрицать, что от счастья отказалась, – она только объяснить не сможет, почему предпочла; чаще же наврет с три короба в свое оправдание. Они приходят и уходят именно в тот момент, когда меньше всего ожидаешь, бездумно, как кошки, и стоит ли громоздить объяснения, придумывая за них какие-то сложные мотивы. Ушла, потому что там теплее, спокойнее, а здесь неизвестно что будет. Нет, не так. Ушла, потому что в тот момент уйти было проще, чем остаться, так же как раньше остаться было проще, чем уйти. Вот и все.

…И благодари за это бога. О да, благодари бога, благодари за все то, что даст тебе покой, когда уже будет слишком поздно; и тогда, успокоившись, ты будешь убаюкивать на коленях и непрочный силок, и бессонную пленную тоску, что бьется в нем, и шептать: «Не надо, не надо, все пройдет; я знаю, ты выдержишь, ты храбрый».

Но почему же ни слова не сказала? Неужели даже те душевные усилия, которые требовались от нее, чтобы ответить на мои письма – сообщить мне правду или наврать что-нибудь в свое оправдание, – неужели и эти усилия показались ей слишком велики? Ушля молчком, все такая же невозмутимая, непостижимая, недосягаемая, со своей горделивой и скромной улыбкой, – ушла, как уходит вода в низкое место, также естественно и неудержимо, и если бы я спросил ее – не почему ушла, а почему ушла молчком, она ответила бы без тени смущения, томительным голосом проснувшейся феи: «Ты сам должен был догадаться».

Да если бы я догадывался…

– Нет уж, пусть она меня не заставляет договаривать, а то я такое загну, что ни ей, ни мне не поздоровится! Уж на это я мастер.

И ей и мне было бы проще. Наверное, это она и имела в виду, когда произнесла свою загадочную фразу: «Все-то ты напутал…» Ничего тут не было загадочного.

Все становится понятно тогда, когда нечего понимать.

И когда 12 сентября я пошел к ней – впервые с тех пор, как мы расстались, – у меня была только одна цель: отдать ей серебряный кулон, который я купил для нее у Зубарева. Должен же я был расплатиться с нею. Нет, конечно, мне любопытно было взглянуть на нее, посмотреть, как она встретит меня после того, как ушла молчком, очистить наконец свою совесть от мыслей о несчастной случайности (чего не бывает!); но шел я только из-за кулона, отвергнув великодушное предложение Зубарева выкупить его обратно.