Петр Горелик - История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник)

Голод унес не только миллионы жизней, но и загубил немало душ. Сколько рядовых коммунистов – рабочих, крестьян – «бросили» на село изымать хлеб. Ведь брали последнее, понимали, что обрекают на смерть семьи и целые села. На их глазах рыдали матери, плакали голодные дети. Это не могло не ожесточить сердец тех, кто добросовестно выполнял партийный долг. Так формировалась армия безжалостных, бессердечных вертухаев, понадобившаяся Сталину во второй половине 30-х годов в пору Большого террора.

Но какое отношение ко всему этому имеет Геродот, имя которого я вынес в заголовок моего воспоминания? Геродот – «отец истории», живший за 2500 лет до печальных событий 30-х годов XX столетия? Здесь я обращаюсь к исторической аналогии, приему, так нетерпимому советским обществоведением. Впрочем, прочитайте два абзаца, посвященных истории Милета (28, 29) из «Терпсихоры», пятой книги «Истории» Геродота, и вы сами все поймете.

Вот что пишет Геродот:

«Милет в то время процветал как никогда – ни раньше, ни позже. Это была жемчужина Ионии. За два поколения до этого Милет раздирали гражданские распри, пока паросцы (соседи милетян) не примирили враждующие партии. Милетяне из всех эллинов выбрали в посредники именно паросцев.

А примирили их паросцы вот как. Когда знатнейшие жители Пароса прибыли в Милет, то увидели там дотла разоренных жителей и объявили, что желают обойти их поля. Так паросцы и сделали: они обошли всю Милетскую область из конца в конец. Если им случалось заметить в опустошенной стране хорошо возделанный участок, они записывали имя хозяина. Лишь немного таких участков им удалось найти при обходе всей страны. По возвращении в город паросцы собрали народное собрание и передали управление городом тем немногим хозяевам, чьи участки были хорошо возделаны. Сделали же они так потому, по их словам, что тот, кто заботится о своем участке, будет так же хорошо заботиться об общем достоянии…»

У нас же хорошо возделывавших свой участок раскулачили и сослали, а заботу об общем достоянии поручили Комитетам бедноты, пьяницам и лентяям, в преданности которых новая власть не сомневалась. Достояния не достигли, а преданности хватило ненадолго… по историческим меркам. Происходившее было результатом не только глупости, но и невежества начальства. От двоечников, захвативших власть, трудно ожидать разумных решений.

Первую отдельную квартиру мы с женой получили в 1953 году. Эта фраза далась мне не сразу. Меня тянуло начать с истории вопроса или с чего-нибудь философического, вроде: «Как бы ни сознавал человек временность своего пребывания на земле, жилище прочно находилось на втором месте его потребностей. После добывания пищи. У доисторических людей – пещера, шалаш, свайная постройка…» Следующая фраза, как я ни бился, не шла. Я не представлял, как доберусь до своих жилищ, о которых, собственно, и задумал поведать. Запутался в историко-философском лесу. Выпутаться помогли классики. Бери сразу быка за рога, учат их рассказы. «Несколько лет тому назад в одном из своих имений жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров…» Так начинается «Дубровский». Пишу по памяти. Вспомнил – и написал: «Первую отдельную квартиру…» и т. д. (см. выше). Это открывало возможность писать о том, что было до и после нее.

Детское представление об идеальной квартире сложилось во мне из прочитанных книг. Герои многих книг, вспоминают свое детство в квартирах как жизнь, окруженную множеством загадочных вещей. Таинственные столики со множеством ящичков, в которые не разрешалось, но так хотелось заглядывать. Замысловатые фигурки и красивые картинки в тяжелых резных золоченых рамах, которые опасно было трогать. Письменный стол в кабинете отца, уставленный какими-то предметами. Запрет к ним прикасаться и особенно передвигать был суров и непреклонен. Бесчисленные вазы и вазочки с цветами. Непонятно для чего предназначавшиеся щипчики и флаконы на туалетном столике матери…

В моем детстве ничего подобного не было. Не было кабинета отца и туалетного столика мачехи. Не было комнат, кроме одной-единственной. Вещи, окружавшие меня, были изначально понятны, в них не было ничего загадочного. Шкаф – для посуды, вешалка – для одежды, единственный стол – для всего: на нем готовили пищу, на нем ели, на нем делали уроки. Спал я на раскладушке. Это сооружение состояло из двух пар крестовин, скрепленных болтами. Крестовины по верху соединялись двумя продольными жердями. Между ними была натянута парусина. Я лежал на ней, как бревно на козлах, ожидавшее пилы. Лежать надо было, почти не двигаясь. Все подо мной скрипело и ходило ходуном, готовое расползтись и рассыпаться. Утром я складывал сооружение и задвигал под стол.

В отрочестве я ушел из семьи отца, и моей «квартирой» был угол в доме школьного товарища. Как у Багрицкого: «Я покидаю старую кровать // Уйти, уйду. Тем лучше. Наплевать!» Правда, я покидал не кровать, а старую раскладушку.

После «угла» была казарма артиллерийского училища.

В 1939 году, когда наш полк участвовал в «освобождении» западноукраинских братьев, моей квартирой стала маленькая келья женского монастыря при костеле святой Анны на Львовщине. Низкий сводчатый потолок и узкие окна-бойницы делали келью мрачной конурой. В ней я недолго жил с моим товарищем – потомком донских казаков лейтенантом Рубцовым. Вскоре нам разрешили постой в соседнем селе Сонсядовицы.

Здесь мне повезло: я поселился в доме пана Томаша Малейко, бывшего во времена, когда Галиция принадлежала Австро-Венгрии, вуйтом (старостой) Сонсядовиц, Мне предоставили светлую комнату с отдельным входом, просто и утилитарно меблированную. По договоренности с хозяевами я оплачивал свой постой. Сюда мне приносили завтрак, обед и ужин. Еду готовила и приносила пани Ядвига, жена хозяина, маленькая сгорбленная старушка. Черты ее лица и не утратившие синевы глаза говорили о былой красоте. Сейчас это была послушная экономка и кухарка при властном муже.

Летом 1940 года я уехал в Москву, учиться в академии. Не желая селиться в общежитии, нашел недалеко от академии в Водопьяном переулке выгороженную часть комнаты. Это было моё второе персональное жилище. Фанерная перегородка делила пополам и комнату, и единственное окно, выходившее в темный двор. Другая часть комнаты принадлежала соседям и была превращена в кладовую. В моей «келье» едва помещались тахта и небольшой столик. В ящике под тахтой, названном Борисом «чревом дивана», я мог хранить книги, главным образом редкие стихотворные сборники любимых поэтов. И все же я был доволен: обрел независимость за доступную лейтенантскому жалованью цену. Соседи отнеслись к моему появлению в квартире по-разному: ответственный съемщик Макс, всю свою жизнь проработавший в почтовом ведомстве – внешне доброжелательно, но без энтузиазма. Впрочем, с Максом мы в конце концов подружились. Соседка Екатерина Васильевна, синеглазая блондинка лет тридцати, преподававшая в архитектурном институте, явно «положила на меня глаз». Мы были с ней в добрых отношениях.